Суббота навсегда

— В чем дело?

По тому, как исказились черты его лица, Видриера понял, что выстрел опередит его ответ. Он отскочил на два шага в сторону — почти что одновременно с выстрелом, за которым раздался чей-то стон.

— Предатель! Нас много, всех не переаркебузируешь! — И Видриера удачно затерся в гущу пиратов, которых обескуражил и насторожил панический выстрел их предводителя. К тому же, возможно, он стоил жизни одному из их товарищей. А Видриера продолжал свое:

— Предатель пытается заткнуть мне рот пулей… — как иголка с нитью оплетал он одного, другого, его голос звучал и там, и сям. Вдруг он вынырнул из-за спины самого капитана, влача за собою юную испанку в расшнурованном до половины корсаже. Невыпитый стакан чаю на столике в купе так не дрожит, как в ее руке дрожал стакан рому. — Что, красный штык, слюбилось на волнах-то?

Продлить себе жизнь на то короткое время, что заняло бы судилище, да еще ценою позора — это было бы не по-капитански. Умереть неотмщенным — еще менее. Притворно покоряясь неизбежному, он бросил аркебуз — но лишь затем, чтобы, выхватив пару пистолетов, одновременно уложить испанку и испанца, первую в отместку команде («так мертвую ж имайте!»), второго — в утешение себе. И тут небеса впрямь сжалились над Видриерой: оба ствола дали осечку.

Что тут поднялось! Капитана связали. Видриера дуплетом пальнул в воздух — заметьте, из тех же пистолетов, услужливо протянутых ему кем-то. Затем разразился пламенной речью во славу своих слушателей, де свято чтущих пиратский кодекс. Послышались возгласы: «Видриеру в капитаны!» Помощник капитана угрюмо, но благоразумно молчал. Совершенно неожиданно попытался возмутиться одноглазый великан Поликарп:

— Тихо! Вы, мальчик — и капитан надо мной?! Я же вас, мальчика, двумя пальчиками, как крысу, над водой держал — а теперь буду говорить: уи, мон капитэн? Да кто это такой, послушайте! Актеришка. Сам никто и звать никак.

В глубоком молчании стояли пираты. Лишь порой в тишине позвякивали серьги, ударяясь одна о другую — такой плотной стеною, щека к щеке, был обнесен Видриера — а с ним поверженный к его ногам капитан, циклоп Поликарп и юная графиня Лемос.

— Никто — это ты правильно сказал. Актеришка, наловчившийся представлять из себя кого-то, дабы не выдать, что он — никто. Стрелять умеешь? Аркебуз подбери.

Сбитый с толку, Поликарп сделал то, что ему говорилось. Но едва его могучие руки в привычной ярости сжали оружие, как Видриера с силою ткнул дулом пистолета своему недавнему дружку прямо в единственный глаз. Поликарп взревел, роняя аркебуз и прижимая ладони к окровавленному лицу.

— Мальчики-и-и…

— Эту девочку с голубыми волосами туда же, потрафим нашему любителю девочек, — и новоиспеченный капитан Никто, как пожелал он зваться — Видриера взошел на капитанский мостик, не дожидаясь исполнения своего приказа. — Второй останется вторым, — бросил он на ходу помощнику капитана, так и не проронившему ни слова.

— Уи, мон капитэн, — был ответ.

Видриера к этому времени уже вполне владел мореходным искусством: безошибочно «определял волну», в «бейдевинд» плыл с той же скоростью, что при попутном ветре, на траверс противника выходил точно по бушприту, вдобавок оказался недурным навигатором. Насчет же высокородной девицы он сделал строжайшие распоряжения, поручив самому неусыпному надзору ее безопасность, а лучше сказать, сохранность — как товара, наиболее подверженного порче, но весьма дорогостоящего при этом. Вскоре нашли способ успокоить графа Лемоса известием, что дитятю его, сей букет добродетелей и образчик целомудрия, содержат сообразно вышеназванным достоинствам, а посему, да не возропщет граф, расходы на содержание составляют — и далее шло такое количество нулей, что, право, уже неважно, какой циферкою открывается все число. Граф был несметно богат и своим богатством поделился с пиратами. Авторитет Видриеры укрепился окончательно.

Конец его подвигам — продолжавшимся более двух лет — положил следующий случай. Им удалось отбить у португальцев каравеллу, груженную неграми, и они возили ее, привязанную, за собой, как наживку на крючке — чтобы самим быть принятыми за португальцев. Прошло недели две. Как-то раз они наткнулись на одинокого испанца, который поддался обману. Оплошность же свою он понял слишком поздно, когда Видриера стал его преследовать. То был дрянной корабль с никуда не годной артиллерией, но с грузом золота и серебра на триста тысяч кастельянос. В общем, жирный кусок. В ходе охоты пираты заметили на горизонте девять других парусов, чему не придали значения: далеко. Между тем злополучный испанец к вечеру был от Видриеры уже на расстоянии выстрела из ломбарды. Он неоднократно менял курс в надежде ускользнуть, и всякий раз пираты перерезали ему путь. Видриере при желании ничего не стоило его взять, но он предпочел дождаться утра. Это была роковая ошибка. Когда с рассветом преследователь и преследуемый оказались почти что борт о борт друг с другом, к ним уже спешили корабли, в которых Видриера узнал португальскую армаду. Он не нашел ничего лучше, как отвязать плененную каравеллу, сказав ее шкиперу, что и второй корабль — французский, а сам поставил шестьдесят весел и на парусе стал быстро уходить — так что только весла сверкали. Когда отвязанная каравелла подошла к португальскому галеону, шкипер повторил сказанное ему Видриерой. А поскольку дурак-испанец неуклонно приближался, то на галеоне начали готовиться к бою. Разъяснилось все довольно скоро — едва только испанцы им салютовали. Хитрость Видриеры позволила ему выиграть время, но теперь четыре каравеллы немедля пустились за ним. Скорей всего, им так бы и не удалось его настигнуть, если б не два испанских корабля, державших курс на Терсейру. Завидя Видриеру, можно сказать, с высунутым языком улепетывающего, а вдали паруса четырех каравелл, испанцы двинулись наперехват. Напрасно Видриера несколько раз менял направление, к полудню он был окружен шестью кораблями.

— Открыть кингстоны? — спросил помощник капитана. — Спастись шансов нет.

— Шансов спастись нет лишь у того, кто умер. Спустить флаг, — и Видриера протянул своему помощнику великолепный сапфир, стоимостью в пять тысяч ливров, не меньше. Тот положил его на язык, затем осушил стакан рому.

— А что же вы, капитан?

— Не могу заставить себя ковыряться в дерьме.

Захваченные в «испанских водах»,^[5] пираты подлежали экстрадиции в Испанию. Им же и лучше, коль согласиться с парадоксальной для христианина мыслью, что шансов спастись нет только у мертвых. Португальцы пиратов вешали на месте, испанцы же только после семи лет неустанной гребли, а это уж точно оставляло надежду кончить свои дни не в петле, а, к примеру, в парусиновом мешке, в которых покойников бросали в море. Видриера, однако, не попал в число «мешочников», как их называли, и по прошествии семи лет, проведенных «на водах», был препровожден в Вальядолид. Там, в обществе других разбойников, как морских, так и сухопутных, ему предстояло быть торжественно повешенным — зрелище, коему оказывал честь своим присутствием обычно сам наместник. В Вальядолиде это был двадцатисемилетний дон Писарро де Баррамеда, обязанный своей головокружительной карьерой, как рассказывают, графу Лемосу, королевскому любимцу, на дочери которого он женился. Урожденная графиня Лемос наблюдала за казнью с подеста для дам — нимало не думая о том, что присутствует при попрании шестой заповеди.

— Под третьей виселицей, если считать от нашего дома, вы видите человека, которому каждый в нашей семье чем-то обязан: отец — потерей южноморских рудников, я — сохранением, нет, не жизни, бесконечно важнее: своей чести. Смею надеяться, по той же причине и вы в долгу у человека, имя которого капитан Немо. Я не говорю уж о жителях Вальядолида: добрые люди даже не подозревают, кому обязаны они счастьем пребывать под вашим управлением, — этим дочь графа Лемоса недвусмысленно напоминала мужу об обстоятельствах его возвышения.

Вальядолид — не Иерусалим: «счастье», о котором говорила (устами посланного слуги) сеньора наместница, обыкновенно делает народ покладистей. Что не удалось Понтию Пилату, считавшемуся, надо думать, со своей супругой не менее дона Писарро, последнему не стоило никакого труда. После «Kyrie», когда певцы и музыканты ушли, а их место заняли заплечные, Видриера, он же капитан Никто, отправился доживать свой век в Башню святого Иуды.

Выстроенная в двенадцатом веке тосканцем Ванино Ванини, она служила маяком еще Синдбаду. Но после землетрясения 1242 года бухта Ванино, названная так в честь несравненного зодчего, обмелела, и одинокая башня, стоявшая посреди мелководья, была превращена в темницу. Случилось это при калифе Мохаммаде Али, неверной собаке. С той поры, помимо летучих мышей, крыс, ящериц, другой гадости, там по целым десятилетиям обретались человеческие существа в полуистлевших лохмотьях; их стоны, их крики — чайкам, и все их упования — на скорую смерть.

— Живым из Башни святого Иуды не выходил никто, — зловеще похвалился стражник.

— Никто? — переспросил новенький. — В таком случае мне повезло. Но, боюсь, ты солгал. О том, как бежал отсюда Алонсо Кривой, знает вся Испания. Да что Испания… Мне рассказывал об этом старый индеец с Акутагавко.

— Хорошо, будь по-твоему. Но одна ласточка еще не делает весны. Также и Сориа. Ты унаследуешь его камеру, но не его судьбу, это я тебе говорю.

— Конечно, у меня же нет братьев.^[6]

На этот раз стражник не солгал. Видриеру и впрямь поместили в ту самую камеру, откуда Алонсо де Сориа, по прозвищу «Кривой», совершил свой дерзкий побег. Кривой был человек слабого сложения, но скор в движениях, ловок — подобно Видриере, хотя Видриера и не писал стихов, а порывистость и верткость, как известно, отличие стихотворцев. Прикинувшись бездыханным, Кривой, едва тюремный страж склонился над ним, воткнул ему в горло самодельный напильник — плод тайных и неустанных трудов, возможных лишь в условиях подневольного досуга. Затем Кривой облачился в одежду тюремщика, а тюремщик — в невольничьем рубище — был выброшен из окна (подпилить чугунные прутья узник позаботился заблаговременно). Упав с высоты в сто локтей, тело расплющилось о морские скалы и вскоре стало добычею чаек.