Субботним вечером в кругу друзей

Но эта тема уже потеряла для Мариши интерес. Главное — нашелся гриб.

— Папочка, — обратилась она к отцу. — Я стояла рядом с кленом, и один лист на ветке вдруг задрожал, задергался из стороны в сторону. А все остальные листья вокруг него не двигались… Почему он дергался? Он заболел, да?

Андрей Михайлович объяснил в чем дело.

Анна Григорьевна стала вспоминать, каким наблюдательным был в детстве Андрей Михайлович: «Он мог часами стоять у бутона цветка и ждать, пока он распустится…»

— Папочка, что ты все время шевелишь губами? — вдруг спросила Машенька. — Я еще в саду заметила. Ты ходишь и шевелишь губами.

— Я шевелю? — удивился Андрей Михайлович. — Да, действительно. Это я напеваю песенку:

Ну, как у вас дела насчет картошки? Она уже становится на ножки… Ну, слава богу, я рад за вас…

Все за столом засмеялись, захлопали в ладоши.

— Бабушка, а какой я была маленькой? — спросила Машенька. — Расскажи, пожалуйста.

— Ты и сейчас маленькая, — сказала мама.

— Нет, я уже большая. Ага, это нечестно, если надо что-то делать, ты говоришь, что я уже большая!

— Когда тебе исполнился годик, — сказал папа, — ты первый раз в жизни поцеловала маму. Я стал упрашивать, чтобы ты поцеловала и меня, но ты только крепко обнимала меня за шею и прижималась своей щечкой к моей щеке, а целовать не хотела. На следующий день мы поехали в Голицыно на дачу к поэту Арсению Александровичу. И там в окружении незнакомых людей ты вдруг обняла меня, высунула свой язычок и прижалась мокрым ротиком к моей щеке, потом отстранилась и издала язычком цокающий звук. Поверь мне — это был лучший поцелуй, который я получил в своей жизни. Я поставил тебя на пол, и Арсений Александрович стал хлопать в ладоши — некоторое время ты внимательно смотрела на него, заулыбалась и тоже стала хлопать ладошками, а потом и притопывать ножкой. Ты показала поэту лучшее, чему успела научиться за целый год своей жизни.

— Мамочка, а теперь расскажи, какой ты была маленькой, — попросила Машенька.

— Сейчас мне уже кажется, что я никогда не была маленькой, — с усмешкой сказала Галина Петровна, — это было так давно, что, наверное, это была вовсе не я, а кто-то другой. Недавно в магазине я случайно встретила одного мужчину — когда-то в школе он был моим поклонником.

— Мамочка, а что такое поклонник? — спросила Машенька. — Это тот, кто все время кланяется? А зачем он это делает?

— Поклонник — это тот, кто ухаживает за тобой, дарит тебе цветы, читает стихи, приглашает в театр и на концерты. Когда-то твой папа тоже был моим поклонником.

— А вот и неправда, — с улыбкой сказал Андрей Михайлович, с нежностью глядя на жену. — Я и сейчас твой поклонник. И всегда буду, — сказал и осекся.

— Так вот, — продолжала Галина Петровна. — Он наткнулся на меня и опешил, не мог скрыть изумления. «Галка, ты? Боже мой, какой у тебя усталый вид». А я отвечаю ему: «Да нет, Славик. Ты ошибаешься. Сегодня, напротив, я отлично выгляжу. Это не усталость, это время…» Ведь со времени нашей последней встречи прошло больше двадцати лет.

Андрей Михайлович уже давно обратил внимание на то, с каким искусством и тактом все обходят тему, которая — он не сомневался — у всех на уме, завтрашних торжеств. Ну что ж, пожалуй, они правы — об этом не стоит говорить. Об этом не стоит говорить хотя бы потому, что все в этой теме предельно ясно. Он останется жить и навсегда унесет с собой их любовь, свет и тепло их глаз, тепло и биение их сердец, их мысли. И где бы он потом ни был, каким бы ни стал — они всегда будут с ним, они, этот тихий, летний солнечный день — запах разнотравья, цветущего шиповника и жасмина, легкое покачивание веток, зеленых веток, словно провожающих его в бесконечно долгий путь и тихо шепчущих: «Прощай! Прощай! Прощай!» Не было никаких сомнений в том, что все голоса будут отданы ему — потому что других кандидатур нет. Слишком велики его заслуги перед человечеством.

— Бабушка! — прорвался сквозь мысли Андрея Михайловича голос Машеньки. — А какой ты была маленькой?

— Когда я была маленькой, многое было совсем по-другому, — сказала бабушка и вдруг засмеялась. — Совершенно неожиданное лезет в голову. Я вдруг почему-то вспомнила: мы в детстве очень любили всякие страшные истории. И вот вдруг одна из них пришла на ум.

— Расскажи, расскажи! — потребовала Машенька. — Я тоже люблю страшные истории.

К ней присоединился и Алесик. Вообще-то он куда-то уже навострился, отметил про себя отец, уже дважды поглядывал на часы. Но проявляет выдержку — первый не уходит из-за стола, хотя уже и чай выпили.

— Мама, это непедагогично, — сказал Андрей Михайлович, — ты же знаешь, какая Машенька впечатлительная.

— Нет, педагогично! — возразила Машенька. — Это очень-очень интересная история. А я ни капельки не буду бояться. Ведь я не боюсь ни капельки, когда мы ходим на могилу к дедушке. Мамуля, расскажи про котят.

— Про котят ты сама прекрасно можешь рассказать, — сказала Галя, поправляя прядь волос на голове дочери.

Это все были незамысловатые семейный истории, которые рассказывались за общим семейным столом. Все их хорошо знали, но тем не менее каждый раз вновь слушали с большим интересом.

— Мы с мамочкой жили в пансионате, — рассказывала Машенька, — и там были три хорошеньких таких котеночка и их мама — большая полосатая кошка, похожая на тигра. Они всегда ждали нас у столовой, потому что мы приносили им покушать. Как только мы выходили, они сразу выпрыгивали из кустов…

Андрей Михайлович положил ладонь на горячую под солнечными лучами, золотистую голову дочери и подумал со странным удивлением, почему вдруг ему стало так тоскливо и больно, словно он уезжает навечно, а сейчас навсегда прощается с ними. Он так сжился с ними и со всем этим миром, что получить право на бессмертие значило и самому стать другим, и все вокруг тоже станет другим. Все это, что ему до боли близко и дорого, будет уже другое — это будет мир мамы, жены, сына, дочери, но не его — он уже не будет с ними, вернее, будет, но только временно, всего один миг… Он словно бежит от них навсегда. Другие будут приходить в жизнь и уходить из нее, а он всегда будет, всегда, как вечный одинокий путник. Обречен на бессмертие и одиночество.

Андрей Михайлович стряхнул с себя минутное оцепенение…

Все встали из-за стола. Анна Григорьевна и Галя занялись уборкой. Машенька с Алесиком отправились в магазин. Андрей Михайлович пошел в кабинет работать.

Это был простой, незатейливый летний день — теплый, солнечный, с легким ветерком и набегающими на солнце тучками, с пением птиц, жужжанием и стрекотанием насекомых, музыкой из транзисторного приемника.

Раньше Андрей Михайлович в такой день иногда думал о том, как сладостно-прекрасна жизнь и как было бы хорошо, если бы всегда видеть над головой это небо, ходить по этой зеленой пахнущей травой и садом земле, дышать этим чистым, бесконечно голубым небом.

А сейчас ему было не по себе.

Вечером Андрей Михайлович послал телеграмму о том, что решительно отказывается от своего права на бессмертие.

РЫБКА

Телефон стоит на столе у Петра Игнатьевича, невысокого, плотного, добродушного мужчины средних лет. Петр Игнатьевич трудолюбив и деликатен, из тех, кто мухи не обидит. Сегодня он пришел пораньше — у него срочная работа. Он даже мысленно потирал руки в предвкушении: «Ну, поработаю я сегодня на славу!»

Петр Игнатьевич разложил на столе необходимые бумаги и углубился в их изучение. Ровно в девять в комнату один за другим стали забегать запыхавшиеся сотрудники.

— Здорово, Петя! — пробегая мимо стола, похлопал по плечу Петра Игнатьевича его сослуживец Саша Простосердов. — Уже трудишься? Ну давай-давай, — подмигнул он. — Смотришь, к празднику и премию подбросят.

Петр Игнатьевич лишь слабо улыбнулся в ответ. Сотрудники уселись за свои столы и шумно стали обсуждать итоги вчерашнего хоккейного матча.