Сублимация в «Паутине»
Шрифт:
Так вот – об упомянутом продолжении. В нём – почти так же, как в «Облаке в штанах» (там, – Мария). Доложу Вам, что и Пушкин просил того же, что и Маяковский. Есть, однако, разница: Маяковский сказал без нарушения закона о персональных данных, а Пушкин зафиксировал в письме «другу»: «Сегодня я с божьей помощью у… в стогу Анну Керн».
Хотя Вы и говорите, что Ваш слух привычен к ненормативу, всё же я решил в щадящем режиме привести здесь выдержку из письма поэта (а ну как после моей смерти в 2-х томном полном собрании Ваших сочинений это будут читать дети).
А что «наше всё» выделывал с Елизаветой Ксаверьевной… И после этого винить Воронцова?
А ещё – я было сочинил мадригал к Вам:
Давайте выпьем, Катя, сухого вина
за то, чтобы жизнь стала краше,
ведь жизнь одна.
Давайте выпьем, Катя, за взгляды без слов…
Каково же было моё разочарование и огорчение, когда утром (у меня не бывает синдрома похмелья, напротив: «после вчерашнего» я на С2Н5ОН если и смотрю, то с отвращением), обнаружил… Вы себе не представляете, потому что боитесь «кустов» и пока не решаетесь.
Оказывается, это уже было чёрт знает – когда: «Сталкер» во главе с Державиным.
Экклезиаст прав.
Что делать? Пойти напиться чаю иль застрелиться?
Тем же днём. А.
Мне кажется: женский персонал – собственницы. Вы – собственница?
Всё «прилипшее» к Вашему крайнему письму, надеюсь – это не Суворова и не Сигрид (и не «50 оттенков серого» с продолжением).
10. А.
Поэма белыми стихами.
Я начертал внеочередное. Без ямбов, хореев, анапестов, амфибрахиев, дактилей и птеродактилей.
Сперва – о французском издании на русском Мишеля Нострадамуса с автографом. Мне. На французском, конечно. Потом наши перевели. Излагаю.
(Сначала – обращение, у французов – это Алекс. Дальше идут дифирамбы в мой адрес, мне неловко воспроизводить, а потом он там пишет, что судьба – вещь не простая и трудно будет в жизни, и про Вас, мол, Катя – дама без собачки. Ну, а дальше – о международном положении, о возвращении интереса к Марксу и т. д. Всё – примерно на страничке формата А4. Есть катрен о Советском Союзе – Нострадамус знал, где я рожусь или родюсь, или … в общем – где моя родина):
Печаль окутала СССР, все сталихитрыми и осторожными.Злой закон Мора будет предан.Возмущены беспокойные люди.В городе и деревне ненавидят весь мир. (16)Добрый день, подружка. Или не подружка?
Ухожу (не так, как Президент, а улетать боюсь, как начальник Кореи), во внеочередную командировку – туда, где меня не ждут.
У меня будет время помучиться за чтением Сигрид, чтобы знать, как Вас – неподдающуюся, увлечь в расставленные сети.
Я конечно не комильфо, но считаю элементарным – предупредить о своём отсутствии.
Подружки Ваши, натурщица, заметили новогоднюю фотографию и обозвали Вас красавицей, даже по сравнению с Вашим котом Шуриком. А когда прочли стишок Бернардо
Беллинчионе – современника великого Леонардо, у них просто не нашлось не только слов, но даже междометий, чтобы выразить своё «ВАЩЕ».Чувствуете, до чего Вас довёл? А Вы говорите – купаться.
Но что было? Что это была за фотография? Жуть. Дурацкие остатки чёлки на лбу – будто парик, какое-то подобие улыбки под нелепыми, с покушением на претензию очками, рот зажат – будто с водой, с поворотом правого уха в сторону объектива, правая бровь съехала, глаза испуганные, одежда – до «Модного приговора». Какой сапожник Вас фотографировал? Я смотрел и думал: – Господи, неужели это та, о которой предупреждал Нострадамус?
Ну, а теперь? Совсем же другое дело. Правда, есть грусть и усталость во взгляде. И на шахматистку не похожа (неужели замуж – в 18 лет?).
Да послушал Вашего Михаила Кочетова. Где Вы их находите, специально что ли? Они же не поют – как говорил Виктор Иосифович – они мучаются.
И, наконец, – объявленная поэма (о поцелуях).
Поговорим о странностях любви(Другого я не мыслю разговора)…Обняв, он почувствовал прохладу её тела сквозь лён летнего платья. Левая ладонь легла на округлость бедра, а правая – споткнулась о короткий ряд крючков лифчика (которые он так и не научился расстёгивать). Она скосила к переносице на него глаза (такие же карие, как у его Джеммы – средне-азиатской овчарки) с немым вопросом… Он ткнулся губами к её уху. Запах незнакомых духов качнул, как проглоченная накануне рюмка сухого мартини.
В плацкартном купе они стояли одни. Он провожал её домой, в Москву, к мужу.
Слегка отстранившись, повернул её к вагонному окну:
– Смотри…
На стене тульского вокзала была закреплена на уровне их окна мраморная доска с полустёртой надписью «золотыми» буквами: – На этом вокзале неоднократно бывал Л. Н. Толстой. В 1879 году он встречал здесь И. С. Тургенева.
– А вот когда я умру – сказал задумчиво он – под этой доской не будет другой с надписью: такого-то числа, месяца, года, я провожал тебя в Москву.
Она хмыкнула невразумительно.
Прошла проводница, вещая на ходу металлическим голосом:
– Граждане провожающие, просьба освободить вагон, поезд отправляется. Отъезжающие, проверьте – не остались ли ваши билеты у провожающих?
Он провёл рукой сверху вниз, задержавшись на её груди и внизу живота.
– Не там «проверяешь» – сказала она – и проверять надо мне, а не тебе. Я же – «отъезжающие».
Потом он шёл за удаляющимся от него вагоном, наивно пытаясь увидеть её лицо у окна…
Она сидела в своей московской квартире на диване в шёлковом китайском халате, лениво откинувшись на подушки и позёвывая после почти бессонной ночи. Прихлёбывая кофе с шартрезом, также лениво подумала: поцеловала она его на прощанье или нет?
А вообще: целовались ли они?
(«Поцелуи быстро забываются»)…
10. 17:29. Е.
Здравствуйте, Саша!
Вот пишу Вам. Рассчитывала, что Вы напишете тему разговора. А Вы – опять…