Сучья кровь

— Ты можешь на природу выезжать. В кино ходить. Ну да мало ли что ещё можно делать, верно? Главное — придумать и сделать. Раз не хочешь сидеть у компа — так не сиди, чего же проще?

— Да я у этого компа… Удобно мне там. Но я так не хочу. То есть я там сижу, мне хорошо. В каждый отдельно взятый момент, мне хорошо. А если посмотреть целиком — то плохо мне, плохо, бесконечно тошнит. От пива, от посиделок, от соседа по комнате моего тошнит.

— А, этот. Знаешь, чего я тебе скажу Толик: ты в него превращаешься как бы. Это я давно заметил: если какого-то человека долго слушать, то ты становишься отчасти этим человеком. Я перед тем как человека слушать, смотрю, как он живёт, чем занят, чего достиг, и потом решаю: слушать его или нет. Если я хотел бы так же, то слушаю. Так же жить, так же работать, учиться. Вот ты как бы хотел?

— Я… А… Я бы… Да чёрт его знает. Не знаю я, Женька, не знаю.

Женя удивлённо посмотрел на него.

— Как — не знаешь? А машина? А дом?

— Да нафиг. Чего изменится-то по большому счёту? На другой машине ездить буду? В другой дом возвращаться? Всё равно в итоге — то же колесо. Я думаю, может, он прав? Может, за границу валить?

— Хо!

Женя всунул батарейку обратно в фотоаппарат и сделал ещё несколько снимков. Потом заметил интересную корягу, повесил фотоаппарат через плечо и принялся с древесины грязь отчищать снегом.

— Ну, а там другое колесо, — растерянно ответил сам себе Толик. — Только позолоченное. Но всё равно же, колесо… Вот нет чтобы по дороге идти, вперёд куда-то. Вперёд…

— Ну так иди! Кто тебе запретит?!

— А я не знаю, где она, эта дорога, я не знаю, Женя! Я или не знал никогда, или забыл, или не могу додуматься… Раньше всё просто выглядело: тусили вместе, веселились, и нормально. А сейчас каждый день эти тупые обрыдлые рожи на работе, и поговорить, поговорить даже не с кем…

— Ну так вот, мы с тобой сейчас. Говорим.

— Ай, — отмахнулся Толик. — Я говорю, а ты искусство своё делаешь…

— Да слушаю я тебя, слушаю, — Женя с улыбкой похлопал друга по плечу. — Где же тот старый Толя в майке супермена?

Толя молчал. Смотрел в землю, в холодную зимнюю землю, с которой Женя счистил снег.

Смотрел и молчал.

Один знакомый фармацевт рассказывал про то, почему автотехники часто с больным пищеводом ходят. Казалось бы, при чём тут — автотехники и пищевод…

— А нальёшь растворителя в бутылку от минералки, или ацетона, или ещё чего, солярки или тормозной жидкости, выпьешь случайно, не вдумавшись — и радуйся, если ещё живой остался. А так и пищевод, и печень очень жёстко разъедает.

— Глазные капли, знаешь ли, если с умом использовать, — в другой раз говорил Жене фармацевт, — обыкновенные глазные капли, выпьешь, и финита ля комедия…

Так Толя и умер — той холодной, беспощадной зимой. Его сожитель вошёл в комнату — а Толя спит, под одеялом лежит, отвернувшись в угол. И над ним к стенке гвоздём листик прибит. Распечатанный на компе листик, а там такое странное существо скуксившись сидит, то ли кот, то ли собака, то ли заяц, один глаз торчит только, и надпись: «Ну хуле нада? Сплю я! Сплю!!!». Сосед поужинал, за компом посидел, поучился на ночь и в университет утром ушёл. Так пару дней длилось, пока он наконец не решился проигнорировать странное свернувшееся существо и не толкнул Толю в бок. А Толя твёрдый.

Не носки его воняли. И не еда испорченная в холодильнике.

А в руке флакончик пустой из-под глазных капель зажат. Рука закостенела, уже только в морге флакончик достать смогли. Хоронили скромно. Зима, плохо приспособленная для жизни, и для смерти-то не особо годится: еле вырубленная в заледеневшей земле могила, снег сыпется, ветер, и даже не слышно, что священник говорит. Женя хотел что-то от себя сказать, но во рту ком стоял, поперёк горла, крепко стоял. Даже плакать не получалось. Зато Наташа сказала.

— Здесь яма, — указала она. — А скоро тут будет Человек лежать. Не самый лучший. Не самый худший. Один из нас, просто человек. Мы разойдёмся, а он тут так и останется. Так давайте запомним лучшее, что он делал, и унесём это с собой. Унесём его с собой так, чтобы он остался лежать не тут, — она указала на яму. — А тут.

И положила руку на сердце.

Толя, Толя… Эх, почему ты не вывернулся? Ты же супермен, Толя. Взял бы и полетел, полетел бы от этого колеса подальше. От этой страшной своей жизни, от сучьей своей крови. Почему, почему ты не выкарабкался? Не лез из болота? Почему?..

Почему на вопрос не решился ответить? Крикнул бы что матерное — и чёрт с ним. Сказал бы, что на самом деле думаешь — и чёрт с ним. Почему молчал?.. Почему точку поставил раньше, чем всё остальное? Почему точку поставил раньше, чем все остальные?..

Уже потом Женя разрыдался. Сильно, страшно, и запил. Хорошо хоть Наташа вытащила — у неё со своей сучьей кровью, со своим мировоззрением откуда-то появилась неуёмная сила. И вытащила.

— Поехали фотографировать.

— Не хочу, Ната…

— Сейчас найду тебя, в каком ты там сейчас автобусе живёшь, найду и замучаю. Чтобы не бесился, — говорила она по телефону. — Найду и заставлю делать что-то. Да, люди умирают, ты разве не знал?

— Не он… Только не он…

— Женя! Мужик, взрослый!

И выдёргивала, и заставляла фотографировать. Ехали на вырубку, а там уже весна понемногу. Какая-то зелень из раненой земли лезет, какие-то веточки, кустики…

— Мой отец тут умер, — говорила Наташа. — Умер. И Толя умер. Но я живу. И ты живой. И раз уж такая штука с нами, давай-ка жить. Я, помнишь, на похоронах говорила — для тебя ведь говорила, знала, что грузиться будешь. А ты не послушал. Я что говорила: возьми его с собой. Возьми и неси дальше, если он тебе дорог, не думай о том, что он там остался. Он не там. Он с тобой — столько, сколько ты его унесёшь.

— Откуда в тебе столько силы, Ната?..

— Я несу всего отца, — просто ответила она.

— Но и тебя ведь иногда сносит… Сносит на психи ведь…

Она улыбнулась.

— А ты попробуй взрослого человека, тяжёлого, с собой тащить. Конечно, сносит. Падаю. Но встаю и дальше иду.

Что-то промелькнуло между кустами… То ли мышь, то ли птица какая червяка ковыряла в земле, то ли ошалевшая белка искала пропавший лес.

Поле закончилось, и снова начались домики — ещё более деревенские, чем до этого. Пруд заросший. Деревья как будто приземистые, низкие, но не чахлые — просто не ввысь, а вширь разросшиеся. Калитка старая.

— Здравствуйте, — кивнул бабушке Женя.

Потрепал по голове Руту.

В саду, под яблоней, в простых, старых, дедушкиных ещё наверное, штанах сидел он. Уже изрядно обросший патлами, ещё не длинными, конечно, но уже что-то. С гитарой в руках. Простая аккустическая шестиструнка, на какой пьяные мужики, если у тебя в руках увидят, просят сыграть Мурку. Рядом — яблоки на земле лежат, здоровенные, спелые яблоки. И кувшин с молоком.

— Здравствуй, Артур, — сказал Женя.