Суд над Иисусом. Еврейские версии и гипотезы
Шрифт:
А что если, неожиданно предполагает автор, перед нами классический пример маневра «органов» — попытка замарать невинного человека, чтобы отвести подозрения от подлинного агента? Если Иуда был внезапно арестован римлянами, когда он с Тайной Вечери ушел, как все думали, за продуктами для встречи Песаха, а потом ему сунули деньги, привели насильно на место ареста и показали апостолам, чтоб бросить на него подозрения и отвести их от кого-то другого? Он кинулся к Учителю с поцелуем, чтоб предупредить его — но не успел. Или — ему не поверили? Апостолы были люди простые, рыбаки, где уж им было разобраться в хитросплетениях тайных служб… Что если перед нами — описание удачной операции по сокрытию подлинного источника полицейской информации?
Никогда ничего подобного я не читал. И, по крайней мере, — интересно.
В финале нужно вкратце охарактеризовать особенности моего
Евангельские (как и библейские) сюжеты часто нелогичны и неправдоподобны. Это помогает «библейским критикам» (включая в эту команду и самого Х. Коэна) подвергать остроумному и тонкому осмеянию многие из рассказов современников. И все же, после того, как, согласно информации, взятой из легенд Танаха (Библии), заново открыли Вавилон и Ниневию, обнаружили манну небесную и неопалимую купину и прочее, и прочее, использование чистых инструментов логики (все эти «несомненно», «само собой разумеется», «ясно, что» и тому подобные переходы в суждениях спциалистов о евангельских текстах) стало много более проблематичным… Выяснилось, что как раз нелогичность может свидетельствовать о подлинности события: когда люди выдумывают, то они стараются выстроить выдумку последовательно, чтоб внешне соблюдались общепринятые законы построения мысли и игры воображения, а вот в подлинном происшествии, пересказанном с максимально доступной точностью, вылезает как раз постоянная нелогичность и парадоксальность жизни: она-то вовсе не обязана считаться с правилами, что приняли некогда эллины для удобства нашего процесса мышления…
Попробую я, гуманитарий, для обоснования этой идеи спрятаться за рассуждения знакомого представителя точных наук.
Профессор экспериментальной физики (одновременно и редактор израильского журнала «22») А. Воронель так публично высказался об особенностях «еврейского мышления». Признав де-факто тезис Ленарда и прочих нацистов от науки об особенностях, как они выражались, «еврейского подхода к науке», Воронель попробовал этот особый подход сформулировать: «Если уж характеризовать еврейское мышление в целом, следует отметить его постоянную замутненность эмоциональным элементом, повышенный реализм, заставляющий сбиваться с формального уровня на семантический, заставляющий больше ценить содержательный результат, хотя бы логически необоснованный, чем эстетику правильного построения… Теории Н. Бора и М. Борна, К. Маркса и З. Фрейда, А. Эйнштейна и Н. Винера с точки зрения логических обоснований отнюдь небезупречны. На хорошо знакомом нам материале советской науки мы видим, как проигрывают в логической завершенности идеи Л. Ландау на фоне идей Н. Боголюбова и как настолько же они выигрывают, применяемые к физической реальности…
Однозначность логики, которая есть лишь результат сооглашения между людьми, вовсе не обязательна для природы, которая ничего не знает о наших соглашениях». Физик далее предположил, что определенные методы, возникшие в науке, в искусстве, вообще в подходе к жизни в ХХ веке, были связаны как раз с преодолением аналитического подхода, созданного греками для постижения моделей мира, с проникновением синтетического, монистического начала, которое свойственно иудаизму и порожденному им христианству. «Современного типа единство, несомненно, ближе к библейской спонтанности и парадоксализму, определяюшему динамику процессов, чем гомеровская пластическая гармония» (65).
Последствия
Кстати, даже чисто логически выкладки «библеистов» весьма уязвимы.
Например, мне легко поверить в парадоксальную и внешне вроде бы ничем не подтвержденную гипотезу Х. Коэна, что Синедрион собрался не убивать Йешуа, а спасать его! Потому что по-человечески главная выгода Синедриона заключалась не в его гибели, а совсем в другом: в его отречении. Мне легко поверить, что Пилат заранее договорился с евреями, что приведут они к нему раскаявшегося диссидента, готового отречься, а он, подвергнув его бичеванию, отпустит (кажется, сегодня это называют «условной мерой наказания»?). Отсюда нелогичные «выходы» прокуратора из зала претория, что весьма трудно понять юристу Х. Коэну (с какой стати, когда и где судья выходит из зала суда совещаться со свидетелями?). Запланированный процесс вдруг «сорвался с нарезки», и Пилат мог выйти, чтоб выразить свое мнение бездарным местным «органам», сорвавшим ему дело.
Зато мне трудно (почти невозможно, говоря по совести) поверить в другую, логически как раз безупречную гипотезу Коэна, что евангелисты обвинили в убийстве Йешуа евреев, чтобы смягчить римское общественное мнение против их, христианской общины. Хотя бы потому трудно, что в этом варианте подобный антиеврейский настрой сохранялся бы на протяжении всего текста Нового завета. У составителей и редакторов хватило бы ума подогнать одни части к другим,
тем паче, что отредактировать в нужном духе остальные части («Деяния», послания и пр.) было бы легче, чем сами Евангелия. Но как раз эти части пронизаны духом уважения и страстной заинтересованности в еврейском присутствии в общине. Не раз дается следующее толкование поведения евреев в дни казни Йешуа: они «свершили это по неведению», «не знали Его» («Деяния», 13: 27), провозглашается вера в «спасение всего Израиля» («К римлянам» 11, 26).И главное…
В Евангелии от Луки приводятся последние слова Йешуа перед распятием: «Отче, прости им, ибо не ведают, что творят» (Лк, 23: 34). Если бы Евангелия редактировались в предполагаемом Х. Коэном духе, эти слова не сохранилось бы. Они остались только потому, что были сказаны на самом деле, и у авторов-составителей не поднялась рука вычеркнуть последнее слово их Учителя. Но это значит — даже те евреи, что предали рабби в руки Пилата и помогали его осудить, были прощены единственной в мире инстанцией, которая имеет право прощать.
Прощены жертвой.
И прощены ею в тот самый момент, когда свершали свое преступление.
Как выразился Х. Коэн в присущих ему юридических терминах: Иисус признал свершившееся с ним не судебным преступлением, но судебной ошибкой.
Историческая судьба покарала все стороны, участвовавшие в том процессе.
Через 40 лет после гибели Йешуа легионеры сожгли и Храм, и Иерусалим. На Арке Большого цирка была выбита торжествующая надпись: «Сенат и народ римский императору Титу Цезарю, сыну Божественного Веспасиана Августа, великому понтифику, облеченному власть народного трибуна в десятый раз, консулу в восьмой раз, триумфатору в семнадцатый раз, отцу отечества, своему принцепсу — за то, что по наставлению и совету отца покорил народ иудеев, а город Иерусалим, на который до него все вожди, все цари, все народы тщетно устремлялись или вовсе не нападали — он разрушил».
Еще через сто лет, после второго восстания, евреи лишились родины…
Теологически христианская община восприняла это как кару небес — за грех убийства Учителя, Сына Божия. «Кровь Иисуса на их голове как кровь Авеля пала на голову Каина, и стал Каин „изгнанником и скитальцем на земле“» (Бытие, 4:12). (Теологически тем же «примером Каина» оправдывалось невозможность уничтожения евреев: «Господь превратил Каина в странника и беглеца в сем мире и оклеймил его чело, чтоб каждый, кто опознает его, не убил бы его. Также и евреи, против которых вопиет кровь Христа. Хотя они и достойны смерти, но как скитальцы должны они оставаться на земле, пока лицо их не исполнится стыда и пока они не будут просить имени Господа Иисуса Христа», — формулировал церковную позицию папа Иннокентий III. (63)
Но евреи упорствовали в верности Закону, это вызывало возмущение в христианском мире, доводившее его до истерик, родственных, как видится мне сегодня, психическим отклонениям. Последователи Христа пренебрегали не только текстами Евангелий и решениями первых соборов, они презирали самые элементарные доводы рассудка. Апокрифические рукописи первых веков обвиняли евреев в фантастических деяниях: тот римский сотник, что, увидев Иисуса на кресте, сказал «Истинно, человек этот был праведник» (Лк 23:47), был обезглавлен в Риме. Обезглавлен… Пилатом. Но Пилата подкупили для этого… евреи. И отрубленную голову они же доставили в Иерусалим на показ.
Евреи сожгли Марию. Да-да, Богоматерь. И в море утопили Марфу и брата ее Лазаря, а Шимона Киринеянина, помогшего Йешуа нести крест… распяли!
Что бы ни происходило в мире, во всем оказывались виноваты евреи — в чуме и холере, в отравлении колодцев (из которых они сами брали воду) и полей (овощи с которых сами ели), даже в землетрясениях…
Но наказание христиан было по-своему не менее горшим, чем еврейское.
Учение рабби из Нацерета о всеобщей любви оказалось непосильным для слабых духом и сердцами его последователей. Оно вообще, возможно, и не по силам обычному грешному человеку… Недаром христиане постоянно ждали конца света, верили, что придет Бог и дарует им освобождение от великой свободы выбрать добро, которую Йешуа им завещал. Если евреев судьба карала поражениями и изгнаниями, то христиан — гордостью побед и самоуверенностью хозяев мира. Дух смирения и правды, дух непротивления злу насилием, но только любовью отлетел от христианства. Оно превращалось в официальную религию, по духу подобную римской или саддукейской ереси. (Амос Оз недавно рассуждал: «Как бы посмотрел рабби Иисус на своего наместника на земле, расхаживающего по местам его проповеди в позолоченной ризе и сопровождаемого толпой охранников»). Лишь изредка воскресали проповеди первоучителя в «нежизненных» речах Блеза Паскаля или Нила Сорского, Франсуа из Ассиза или графа Льва Толстого, и вообще — индийца Ганди и афро-американца Кинга.