Суд над колдуном

— Памятую, Никита Иваныч, памятую. Грех-то какой! Зелье-то отравное вышло.

— И то грех, Нечай Патрикеич. — Вот я ноне и пришел до тебя. Пособи ты мне, будь другом.

— Ты про што, князь Никита Иваныч?

— Да вишь ты, Нечай Патрикеич, проруха тут вышла. Не то я тем разом зелье прислал. А то-то — вот оно. — И боярин вытащил из-за пазухи скляницу, обернутую в красный платок.

Дьяк смотрел на него и, видно, ничего не понимал.

— Вот она и просьбица моя к тебе. Вели ты сие зелье дохтурам осмотреть и подлинно дознать — доброе ль то зелье, аль вновь отравное.

Дьяк взял скляницу, будто с опаской, и хотел, видно, спросить что-то боярина. Но князь Никита только рукой махнул:

— Сделай милость, не пытай ты меня ни про што. Дай зелье дохтурам, и ответ мне принеси, а я тебе той службы во век не забуду.

— Ну, ин, будь по твоему, Никита Иваныч, хоть и не по указу то. Ты посиди тут покамест. А я дохтуров попрошу тотчас то зелье испытать.

Дьяк вышел в заднюю избу, а боярин сел к столу и задумался. Подъячие скрипели перьями, а меж собой разговоры вести при боярине не смели. Дьяк долго не возвращался.

Наконец дверь отворилась и вошел Нечай Патрикеич с той же скляницей. Питья в ней оставалось наполовину. В другой руке был у него лоскут бумаги. Лицо у дьяка было веселое.

— Ну, Никита Иваныч, — сказал он. — Слава господу, то питье доброе, не отравное. От его вреда не бывает, окромя пользы. Вот я тебе и бумагу тотчас дам, дохтура и подпишут. — Дьяк отдал подъячему принесенный лоскут и велел переписать.

— Ты что ж, боярин, смутен сидишь? — прибавил он, обернувшись к князю Никите Ивановичу. — Аль не рад, что питье доброе?

В ту минуту задняя дверь отворилась, и вошел доктор Фынгаданов. Увидев князя Одоевского, он подошел к дьяку и что-то спросил его.

— Князь Никита Иваныч, — неохотно заговорил дьяк. — Вот дохтур пытает, — пошто, мол, ты в другой раз зелье приносишь? Кое же ты младенцу давал? Коли сие, так он бы не помер. Кое ж лекарь-то ему, Иванушке твоему, делал?

— Молвил я тебе, Нечай Патрикеич, — заговорил боярин, — проруха тут приключилась. Лекарь-то, что Иванушку лечил, сие питье ему принес и дать велел. А ошибкой ему то зелье дали, что я впервой присылал.

— Отравное-то? Вот грех-то! С того сынок твой и помер? Ахти, беда какая! Как же то приключилось? — спрашивал дьяк.

Доктор Фынгаданов слушал во все уши разговор боярина с дьяком. Вдруг он прервал дьяка и зачастил по-немецки, громко и сердито. Он поднимал руки вверх, тряс головой, хлопал себя по бедрам, наконец, повернулся, вышел из комнаты и сильно хлопнул дверью.

— Вишь горячка, немец наш! — сказал дьяк с усмешкой. — Чисто порох!

— Чего он тут кричал-то? — неуверенно спросил боярин.

— Да, вишь, молвит, — у вас де лишь на Московии то может статься, — объяснил дьяк. — Лекарь, мол, доброе лекарство дает. А ему веры нет — не дают, опасаются. А своим-де знахарям верют. А те, мол, болваны неученые, людей травят. На тебя тоже злобится немец. Ты, мол, на того лекаря напраслину взвел. А его за то казнить будут. А тебе, мол, и горя мало. Все, мол, русские так. Коли простой человек — так они-де его за скота почитают. И правды, мол, у русских нет… Сердитый немец! А государь его любит.

Боярин не сказал ни слова, только головой покачал. А дьяк, видя, что боярин молчит, не посмел ничего больше прибавить.

Подойдя к подъячему, Нечай Патрикеев взял у него готовую бумагу, подписал сам и велел подъячему дать подписать доктору Фынгаданову и аптекарю. Пока подъячий ходил, ни боярин ни дьяк не сказали ни слова.

— Вот, князь Никита Иваныч, — сказал дьяк, взяв подписанную бумагу у подъячего. — Тут написано: «Питье доброе. Трава рябинка, распарена в горячем вине. Ту траву дают пить теплую, когда у человека в гортани жабная болезнь».

— Вот-вот, так и лекарь молвил. Жабная болезнь у моего Иванушки была. Эх! — Боярин только рукой махнул и голову свесил.

Он сказал спасибо дьяку, завернул скляницу и бумагу в платок, положил бережно за пазуху и, понурив голову, вышел из приказной избы.

Одоевский у царя

Пока до дома ехал князь Одоевский, большое он дело надумал. А что надумает боярин, то всегда сразу и исполнит. Совета ни у кого не спрашивал.

Прошел князь прямо к себе в повалушу и велел кликнуть дворецкого да ключника.

— Семеныч, — сказал боярин дворецкому, — пошли тотчас Антипку, али другого кого, в Красный Кут. Пущай там староста в хоромах окна да двери досмотрит, все ли в добром порядке, да печи протопит. А здесь вели княгинину колымагу выкатить да сам досмотри, в добром ли порядке, и возы тож. А ты, Григорей, повару вели пирогов подовых напечь поболе, да кур да уток нажарить. А Васильевне вели с девками шубы да всю рухлядь дорожную собрать да вытрясти.

— Дорога-то больно плоха, князь Никита Иваныч, — сказал дворецкий. — Аль княгиня матушка в путь сбирается? Первопутки бы лутче дождаться.

— Ладно, молчи, поколь не спрошен. Вели лошадь подать. Во дворец еду.

— Дозволь, князь батюшка, молвить, — заговорил дворецкий. — Княгиня велела, как ты домой будешь, ей поведать. Не пройдешь ли, мол, ты к ей в горницу.

— Скажешь княгине — вернусь со дворца, побываю, а тотчас не время.

Боярин быстро сошел с лестницы, во двор, сел на лошадь и поехал во дворец. Холопы бежали за ним по бокам лошади.

– ----

Царь Алексей Михайлович, вернувшись от обедни, прошел в свою опочивальню. В передней горнице толпились бояре, окольничьи и дьяки.

Князь Одоевский, как вошел в переднюю, поздоровался с боярами, подошел к царскому спальнику и спросил его, как нынче царевич Федор Алексеич, ночь провел и не пожалует ли великий государь его, Одоевского, к себе допустить, коли не сильно скорбен.

Спальник сказал, что царевичу будто малость полегче, а государя он пойдет спросит, допустит ли он князя Никиту Иваныча пред свои светлые очи.

Минуты три спустя спальник вернулся и позвал князя Одоевского к государю.

Царь Алексей Михайлович стоял у окна своей горницы и смотрел на Ивановскую площадь, где толпился народ, а у Земского приказа палач бил на козле кнутом кого-то. Приказного должно быть.