Суд скорый

– Оставь. Ежели дозволят - передам... Не труд...

Но каменный пол в камере был холоден как лед, и через несколько минут, озябнув, Якутов в ожидании, когда загремят в продоле решетки и двери, снова надел сапоги и опять принялся ходить взад и вперед.

И странно: то, что ему удалось уговорить Присухина передать Наташе сапоги и пиджак, неожиданно успокоило его, с чем-то непримиримым примирило. Может быть, это чувство возникло потому, что где-то в подсознании родилась еще не оформленная словами мысль: возьмет Наташа в руки его сапоги и пиджачишко, который сама же столько раз латала, и поймет, что Иван никогда не забывал ни ее, ни детей и даже в самую последнюю минуту помнил о них...

Утром, когда за ним пришли, тюрьма не спала.

Еще не было подъема, еще не принесли с кухни кипяток и хлеб.

Но тюрьма было полна напряженными, таинственными шорохами; во всех камерах, прижавшись к дверям, ждали. До всех политических, даже до тех камер, которые были лишены прогулки, тюремный телеграф донес весть о сооруженной во дворе виселице.

Якутов сидел на своей койке, вцепившись руками в железные края, неподвижно смотрел на дверь.

Вот где-то внизу два, три и четыре раза грохотнули решетки, перегораживающие коридоры, кто-то приближался, звенели ключи, по-военному стучали о каменный пол подкованные сапоги. Ближе, ближе...

– Сюда, сюда, батюшка, проходите!
– сказал у самой камеры глухой голос Присухина.

Якутов встал.

Дверь распахнулась; за ней в полутьме коридора белели лица, блестели погоны и кокарды, но все это Якутов видел смутно, словно сквозь дым.

Все те, что пришли за Якутовым, остались в коридоре, а в камеру прошел только священник, отец Хрисанф. Его Якутов так же, как и Присухина, не раз встречал в городе, - медлительный, неторопливый человек с полным и мучнисто-белым лицом, обрамленным мягкой каштановой бородкой, с красивыми карими, чуть навыкате глазами.

– Сын мой...
– негромко и печально сказал священник, придерживая одной рукой полы рясы, а другой поднимая перед собой нагрудный крест.

И опять, оказавшись лицом к лицу со своими врагами и убийцами, Якутов почувствовал, что страх, одолевавший его в последние часы, отступает, сменяется ненавистью. Он отвел в сторону серебряный крест, который священник поднес к его губам.

– Не нуждаюсь, батюшка!
– Он покачал головой.

Сел на койку и стащил с ног шерстяные носки, засунул их в сапоги. Встал и, побледнев, посмотрел на стоявших в дверях прокурора, секретаря суда, начальника тюрьмы, надзирателей и конвоиров.

Отец Хрисанф, беспомощно оглянувшись в коридор, еще раз протянул Якутову крест.

– Примирись со господом, сын мой. Не губи душу бессмертную. Велик твой грех на земле, но, отринув в последний свой час господа бога нашего, ты свершаешь еще больший грех, тягчайший и непростительный... Разве душа твоя на пороге вечности не жаждет слиться со господом?..

– Отойди, батюшка, со своей вечностью! Не жаждет! Не путайся на дороге!
– Якутов отстранил одной рукой священника и шагнул к двери.

– Почему босиком?
– строго спросил из-за порога начальник тюрьмы, рыжий и толстый, которого вся тюрьма за глаза звала Квачом.
– Непорядок.

– Сапоги мои и пиджак тут вот. Вдове моей отдайте, - показал, обернувшись к койке, Якутов.

– Я и так, глядишь, дошагаю...

– Стой!
– приказал Квач и, полуобернувшись к начальнику конвоя, приказал: - Руки назад!

– Боитесь?
– усмехнулся Якутов.
– Боитесь, передушу вас, гады?

Но два дюжих конвоира уже стояли по бокам его, и ничего ему не оставалось, как сцепить за спиной руки.

– Выходи!

Священник шел следом и все пытался что-то внушить вероотступнику, уговорить его примириться с богом и смертью.

А тюрьма молчала.

Якутов вышел в коридор, глубоко вздохнул, остановился и крикнул во всю свою оставшуюся силу:

– Прощайте, товарищи! Якутов идет умирать!

И тюрьма сразу же, в то же мгновение, откликнулась на его крик тысячами голосов: загрохотали двери, в них били всем, что можно было найти в камерах, стучали кулаками изо всех сил.

– Якутов! Якутов!

Он медленно шел из коридора в коридор, с этажа на этаж и не слышал топота шагов окружавших его людей. Он слышал крики:

– Якутов!

– Якут!

– Иван!

Он шел, чуть поеживаясь, - каменный пол настыл, от него дышало холодом, зимой, и по бокам шли тюремщики, кто-то подталкивал Якутова в спину.

– Шевелись! Шевелись!
– испуганно поторапливали его.

– А мне торопиться некуда, - зло оглянулся Якутов.
– Успеете!

И, останавливаясь на каждом этаже, кричал:

– Прощайте, товарищи!

– Рот... рот бы заткнуть...
– бормотал кто-то сзади.
– Не доперли, идиоты...

Тюрьма, казалось, вот-вот развалится от тысячеголосого крика, от ударов. Проходя мимо камер, тюремщики боязливо косились на двери, словно боялись, что железо не выдержит, сорвется с петель и в коридоры хлынет человеческая лава.

– Давай! Давай!
– Конвоиры подталкивали Якутова в спину.

Когда Якутов со своими стражами дошел до второго этажа, кто-то в одной из камер запел высоким, срывающимся голосом:

– "Вы ж-жер-твою п-пали-и..."

– "...в борьбе роковой..." - подхватили сразу сотни голосов, и через несколько секунд пела вся тюрьма, все ее этажи, все камеры.

Надзиратели перепуганно кидались от двери к двери, стучали кулаками, кричали в "глазки":

– Молчать! Прекратить петь!

Но отпирать камеры было невозможно: так страшно, так грозно звучало это пение, провожающее уходящего на смерть.

А Якутов вдруг успокоился, перестала бить нервная горячечная дрожь.

Он шагал теперь твердо и сам вместе со всей тюрьмой пел знакомые, торжественные, берущие за сердце слова.

Только сейчас он вдруг понял: всю эту долгую ночь он боялся больше всего, что умирать ему придется в одиночку, что никого из своих не будет рядом в последнюю минуту, что никто даже не узнает, не передаст на волю, как и где умер Иван Якутов.

А сейчас он словно шагал по тюремным коридорам не один, а впереди многих тысяч таких же, как он, борцов, товарищей, братьев.

Во дворе было еще совсем темно, на снегу лежали глубокие синие тени, в небе - щедрая россыпь крупных звезд.