Судьба и другие аттракционы (сборник)

Смеется какой-то остроте своего собеседника.

— Ладно, Рич. Пока.

19

— А мне уже не важно, как это сделано, для чего — я хочу, чтобы он был, — говорит, вдалбливает Арбов управляющему. — И чтобы он не страдал.

— Я вам уже говорил Семен, это у нас впервые. Почему вы мне не верите?

— Чем же мой отец…

— Не в нем даже дело, — перебил его управляющий, — что-то сейчас происходит с самим аттракционом.

— Значит, есть надежда, что отца оставят?

— Чего вы от меня хотите? Я всего-навсего продаю билеты на входе.

— Но если с аттракционом действительно что-то происходит, значит, завтра у вас может появиться возможность влиять? Ведь этого исключить нельзя?

— Вы так уверены, что если мы вдруг сумеем вмешаться, это пойдет во благо? — спросил управляющий.

— Мне не нужно благо. Я хочу, чтобы отец остался. К тому же… — Арбов запнулся и тут же взорвался. — Я не верю, что вы совсем ничего не можете. Тот, кто продает билеты (если вам уж так дорога такая аналогия), как правило, смазывает шестеренки, делает мелкий ремонт при необходимости и уж точно, что может переключать скорость.

— Может быть. Может быть, вы и правы, — управляющий потемнел, точнее, посерел лицом, но вы знаете, что скорость надо именно убавить? А вдруг наоборот?.. Вот и я не знаю. — Вспомнив о своей маске, — а что, если методом тыка, а? Если что переиграем, делов-то, повернем карусель обратно.

Арбов схватил его за грудки.

— Если только… ты слышишь, если только! — тряс его Арбов.

— Началось, — столько казенной скуки в голосе управляющего.

— Ну, надо же что-то делать, — отпустил его Арбов.

— Вы так уверены? В ситуации, когда не знаешь последствий даже самого доброго действия? А вы можете сказать, что здесь правильно, что честно, что есть добро в нашем случае?

— Вот только не надо этой казуистики. Если отец останется, никакие причинно-следственные связи не пострадают, никакой баланс бытия и небытия не покачнется, никакой временной парадокс не случится. Если будет отец… если мы с ним будем счастливы, вряд ли это принесет так уж много ущерба Мирозданию.

— Семен, вы не поняли меня. Я в самом деле не знаю, в какую сторону повернуть ручку. И даже не знаю, существует ли эта ручка вообще. Но я же говорю, с аттракционом что-то происходит. Так что, может, ручка еще и появится. Вот тогда и вернемся к разговору о Мироздании и балансе, хорошо?

20

Раннее утро, точно такое же, как в тот раз. Лидия просит, кого вот только: управляющего? Его деревянных лошадок? Ту безликую силу, что за ним и за всеми лошадками? Она поняла, за что ее наказали в тот раз. Они правы. Она благодарна им. Пытается быть благодарной, только силы уже на исходе.

Пусть ей дадут!

Пусть ни за что-то — она понимает прекрасно, ей не за что. Просто из милосердия? Пускай, пускай. Пускай. Но что вот только? Она не знает. Она поняла вдруг, что на самом-то деле не знает.

Она вроде страдала, но это было по большей части мелкое какое-то страдание и никогда не было у нее чистоты страдания.

Она жила, была права… права самой своей жизнью, своим усилием в пространстве жизни. Но был ли смысл в самой правоте?

Она любила. Не так уж и много, но ярко. Искренне, самозабвенно. Чего не хватило в ее любви? Неужели самой любви?

Но на самом-то деле, ей не нужны чистота, смысл, любовь, без которых она так несчастна, опустошена, неприкаянна сейчас. Вот что понял ней этот дурацкий аттракцион! Вот что прочла в ней деревянная лошадка.

Она самозванка по ведомству духа. Эта правда действительно унизительна, но должна освобождать, как и многих здесь освободила до нее… Это такое милосердие?

Но почему-то вот не освобождает.

То есть она хочет, по-прежнему хочет глубины, даже теперь, когда знает, что она будет заемной?! Она хочет, чтобы глубина стала наконец-то подлинной у нее? Вот оно что! Она просит то, чего аттракциончик, даже если бы мог, — не вправе дать… Приговорена быть равной себе самой… С этим придется жить. А куда деваться. Впереди еще целая жизнь. Да еще с учетом уровня нынешней медицины.

Вся надежда на ход, протекание, инерцию жизни, на всегдашние смыслы жизни… на ее бездарность.

21

Его жизнь не имеет смысла. Но то, что не сводится к смыслу… То, что было у них с Марией, не сводится. И эта его тоска не сводится — пусть он не умеет нести с достоинством, не получается у него.

Может быть, в оставшееся ему он поймет хоть что-то. В чем вот только? В чем?! В той последней и главной сути… Получается, жизнь мешала ему, затмевала, искажала эту самую суть, выдавала ее за собственную, соразмерную ей… Может быть, в самом деле хоть что-то поймет в самой невозможности сути… самой ее невозможностью.

Будет делать всё, что должен, проживёт свое, ему положенное. Смерть Марии, разве она была для чего-то нужна, может, пошла в какую-то копилку, легла на какие-то весы? Только случай. Слепой, неумолимый… Слепота сущего, жизни, бытия, вообще всего… И смерть. Столько смерти вокруг — всегдашней, такой банальной, плоской, бессмысленной смерти.

Светотени, дыхание сада, трепет листьев, голос какой-то птицы вдали — как это всё глубоко. Как взаправдашне… Мир не добирает самого себя, не достанет — опять, если б знать, до чего не дотянется никогда?

Он, Курт Ветфельд, будет жить, делать то, что имеет хоть сколько-то смысла, подобно угловатой какой-то вещи преломит сколько-то света… Научится терпеть, не придавать значения себе самому и судьбе, прорастет в пустоту, обживет ее, насколько сможет.

То есть так много намечено у него под занавес, на остаток? А сейчас он снимет трубку, позвонит на ресепшен, чтобы ему заказали билет.

22

Арбов, Лидия и Ветфельд снова на веранде ресторанчика с видом на Марию Магдалину.

— Я не верю ни в мистику, ни в метафизику, — говорит Лидия.

— Следовательно, мы сейчас услышим материалистическую версию того, что с нами происходит, — оповестил Арбов.

— Мы имеем дело с инопланетным разумом! — сказала Лидия.

— Мы, если все здесь присутствующие помнят, не исключали этого изначально, — ответил Арбов.

— Одно дело «не исключать», — сказала Лидия, — и совсем другое…

— Мы почти знали, на что шли, — не дал договорить ей Арбов. — И делать страшные глаза сейчас!