Судьба Илюши Барабанова

— Интересно? — с гордостью спросил Мустай, точно не кузнецы, а он сваривал трубы.

Илюша не отозвался. Здесь все было не таким огромным, как на Юзовском заводе, но и эта бедная обстановка мастерских нравилась ему, а рабочие казались давно знакомыми.

Зато глаза Мустая сияли — ему здесь все нравилось: и холод, и копоть, и люди, спасшие его от смерти и приютившие, как родного сына. Илюша понимал Мустая и даже чуть-чуть завидовал ему.

За трубосварочным цехом шел котельный. Здание было таким громадным, что паровозный котел, который притащили сюда, чтобы залатать пробоины, казался небольшим бочонком. Под высокими сводами цеха стоял такой грохот, что ничего не было слышно. Недаром котельщиков называют «глухарями».

Мустай смеялся, что-то кричал Илюше на ухо, но тот мотал головой — вокруг все гремело похлестче, чем тогда на колокольне…

3

Ребята нашли Митю в небольшой конторке механического цеха, где комсомольцы собрались по тревоге: в ячейку пришло письмо от голодающих Поволжья.

Мустай запросто поздоровался за руку с каждым комсомольцем в отдельности, а Мите объяснил:

— Илюшку привел.

Тот мельком взглянул на Илюшу и сказал с усмешкой:

— Явился… рыцарь? Посиди, мы скоро кончим.

Чадила «буржуйка», сырые щепки не хотели разгораться. Ржавая жестяная труба, обмазанная глиной, поднималась к потолку и коленом выходила в форточку.

— Иди грейся, — шепнул Мустай другу и сам присел возле печки, выставив навстречу огню озябшие руки.

Илюша примостился рядом, оглядывая собравшихся. Комсомольцев было много, но, кроме Мустая и Мити, знакомых не было. Потом Илюша узнал красноармейца Федю. На нем и сейчас была та самая старенькая шинель без хлястика. Раненое горло перевязано старым бинтом.

Митя читал письмо вслух. Комсомольцы знали из газет о бедствии, постигшем Поволжье, и все-таки нельзя было без содрогания слушать слова, взывающие о помощи.

— «В скором будущем у нас прекратится жизнь, — писали волжане. — Людоедство приняло громадные размеры. В Пугачевском уезде зарегистрировано больше двухсот случаев…»

На стене конторки Илюша увидел плакат: худой крестьянин, босой, в длинной, до колен, холщовой рубахе, поднял кверху обе руки, как будто звал на помощь. В его глазах были мука и страдание. Под плакатом одно слово:

ПОМОГИ!

Голос Мити Азарова звучал все глуше, точно ему трудно было читать:

— «…Жизнь детей полна кошмара и ужаса. Нельзя видеть без слез, как они терпеливо ждут смерти. Родители уводят своих детей в поле и там бросают, чтобы не видеть, как они будут умирать… Люди гибнут, а в церквах полно золота. Требуйте, чтобы на эти богатства купили за границей хлеб и спасли голодающих».

— Правильно пишут! — послышался за спиной Илюши чей-то голос. — За пуд серебра можно купить много хлеба.

Митя продолжал читать:

— «В урожайные годы мы отдавали все силы на спасение Рабоче-крестьянской республики. Теперь гибнем сами. Спасите нас, товарищи».

Разгладив письмо ребром ладони, Митя добавил от себя:

— Письмо подписали оставшиеся в живых члены Пугачевского укома… Всё. Кто хочет сказать?

— На голод, как на пожар, надо подниматься всем! — сказала Аня.

— Предлагаю отчислить трехдневный заработок.

— В прошлом месяце отчисляли.

Наступило молчание. Все, что можно было отдать из скудного рабочего пайка, давно отчислено. Каждый старался что-то придумать. И никому даже в голову не приходило, что сами они разутые, голодные, плохо одетые.

Паренек, вертевший на пальце кепку, сказал:

— А что, если остановить ремонт паровозов, отковать сотню граблей, вил, топоров и с этим добром отправиться по деревням. Там хлеб есть, особенно у кулаков.

— Долгая история… Лучше отчислить премиальную муку.

— Правильно! Фунта по два с носа.

— Зачем по два? Всю отдать.

С места поднялся Федя.

— Обидно до слез, братва, когда видишь, как по Никитской каруселит сытая публика. Нэпманы пользуются голодом и набивают карманы. Вытрясти из них, гадов, душу. На Волге ребятишки гибнут от голода!..

— Надо церкви закрыть и золото у попов отобрать.

Дверь конторки открылась, и вошел секретарь партячейки Азаров. Было видно по всему, что он только что вернулся из дальней поездки: за плечами висел на ремешке фанерный баул, лицо потемнело от усталости.

— А ну, кто тут хочет церкви закрывать? — спросил он весело.

— Дядя Коль! Из Москвы?

— Садись, батя, — с грубоватой нежностью проговорил Митя, уступая место отцу на лавке.

Азаров подсел к столу, оглядел собравшихся, задержал взгляд на Илюше и, как видно, не узнал его. Потом взял со стола письмо волжан и стал молча читать.

— Дядя Коль, расскажи, Ленина видал?

Дочитав письмо, Азаров открыл свой дорожный баул и, порывшись в нем, выложил на стол ком, похожий на кусок глины.

— Что это?

— Хлеб…

Никакие слова не смогли бы рассказать больше, чем этот страшный ломоть хлеба, потрескавшийся, землисто-серый, с примесью соломы.

— Вот какой хлеб едят в Поволжье, — печально сказал Азаров. — В Москве в витрине бывшего магазина «Мюр и Мерелиз» выставлены такие образцы; люди останавливаются, и кто плачет, а кто злорадствует.

— Правильно говорил! — воскликнул Мустай, и глаза его заблестели от слез. — Сам ел такой хлеб.

Митя сложил письмо волжан и сказал:

— Товарищи! Предлагаю сегодняшний субботник отработать в пользу голодающих Поволжья.

— Дельно! Аня, запиши в протокол.

— Я читала в газете, — сказала Аня, — что нынче в Канаде небывалый урожай пшеницы, а ею топят паровозы. Почему же нам не дадут?

— Держи карман шире… Пшеница дешевле угля, поэтому и жгут ее.

— Но ведь люди гибнут!

— Доллары дороже, — сказал Митя.

Ему что-то хотела возразить Аня, но в разговор вступил старший Азаров.

— Знаете, что говорят о нас капиталисты? Ни куска хлеба голодающим России. Пусть сначала заплатят долги.

— Какие долги?

— Те, что царь занимал, ему нужны были деньги на балы, на содержание жандармов, чтобы революцию подавлять.

Комсомолец Федя поглядел на Азарова так, будто упрекал его в чем-то.

— Мы со своими совбуржуями не знаем, что делать. Нэпманы распоясались: какую хотят цену, такую и назначают. Выходит, что рабочие опять у них в кабале.