Судьба советского офицера

…От воспоминаний оторвал шум открывшейся двери. В купе вошёл Труворов и спросил:

– Не спите ещё?

– Рановато, – отозвался Синеусов, недовольный тем, что снова придётся поддерживать какой-то разговор.

Но он ошибся. Труворов быстро разобрал постель и лёг спать, отвернувшись к стене. Порадовались этому сразу два человека. Не только Синеусову хотелось побыть наедине со своими мыслями. О том же мечтала и жена Труворова Екатерина Владимировна, Катя, поскольку всё, прошедшее за последние сутки, вывело её из душевного равновесия.

Дмитрий Николаевич, Дима Теремрин, тот самый Дима Теремрин, любовь к которому осталась в её памяти чем-то светлым, тёплым и драгоценным, и которого она давно оплакала, получив известие о том, что он погиб, оказался здоров и невредим. А ведь известие о том, что Дима Теремрин погиб, пришло не от кого-то, а именно от Сергея Труворова, ставшего впоследствии её мужем. Но сегодня её взволновало не только то, что принесено ей было ложное известие. Взволновали воспоминания. Ведь, вот так же, как сегодня, она уезжала с этого самого вокзала много лет назад вместе со своими родителями. Правда, её никто не провожал, поскольку Теремрину сделать это не удалось. То, что произошло между ними в ночь перед отъездом, тогда, в минуты прощания, ещё не укладывалось в сознании. Сначала она очень боялась, что догадаются родители. Но в суете им оказалось не до того. Потом снова охватила печаль, ведь предстояла разлука с Димой. Они даже не успели толком коснуться в разговорах будущих планов, но иногда и слова не нужны: всё ясно бывает и без слов. Те чувства, которые родились в быстротечные дни отдыха, не могли исчезнуть бесследно. Она вот так же, как сегодня, проводила, глядя в окно, Машук и белые здания санатория, где оставался Дима. И сегодня он тоже оставался там, в санатории. Но сегодня между ними лежала непреодолимая пропасть. А тогда? Разве её не было уже тогда? Просто о ней, о пропасти той, они с Димой ещё не подозревали, по крайней мере, не подозревала она.

Что же произошло? Неопытный ещё восемнадцатилетний птенчик, она не сразу поняла, что случилось с нею после той ночи. А когда поняла, призналась маме. Сначала был шок, потом бурное негодование по поводу того, что случилось, гнев на Теремрина, поступившего столь бессовестно. Потом, обо всём узнал отец, и негодование достигло апогея. У Владимира Александровича возникло желание немедленно наказать Теремрина, который, к тому же, ни разу не подал о себе весточки. Остановило спокойное, резонное замечание мамы по поводу неприглядной ситуации. Неужели столь солидный и ответственный человек начнёт ловить мальчишку, чтобы женить на дочери? Как это выглядеть будет? Наконец, спохватились: надо ведь меры принимать. Катя всё ещё надеялась, что ей удастся связаться с Димой, хотела подождать ответа на письмо, которое она ему отправила. Потом выяснилось, что он куда-то откомандирован из того соединения, в котором служил и адрес которого дал ей. Решение у родителей напрашивалось одно. Кате надо учиться. Какой ребёнок? Да к тому же без отца. Ещё встретит человека. А пока надо прервать случившееся известным способом. И тут всё дошло до бабушки, а бабушка была человеком верующим. Она набросилась на сына и невестку:

– Вы что, убийцы? Ребёнка хотите убить? Прокляну.

– Почему убить? – удивилась Катина мама. – Это ж дело законное.

– Какое такое законное? Кто такие законы установил? Хрущёв их установил. Он аборты разрешил и популяризировал, чтоб население страны сократить. А почему? Да потому что безбожником был, потому что храмы взрывал, приходы уничтожал… Потому что хотел обезлюдеть Россию. Знаете, кто аборты разрешил в России? Троцкисты, когда власть захватили. А Сталин, вырвав власть у убийц, аборты запретил…

– А Сталин, что же, не из них что ль? – спросила Катина мама.

– Сталина не трогайте. Сталин Православным был. И, между прочим, в храм наш «Всех Святых», что на «Соколе», который с домом вашим рядом, во время войны не раз приходил молиться. Я сама видела.

Жили Катины родители в знаменитом «генеральском» доме, что у метро «Сокол». Он построен был близ Храма «Всех Святых». А неподалёку от Сокола, в доме довоенной постройки, жили родители отца Кати. В тех домах немало было свидетелей, которые не раз видели Сталина в Храме в годы войны. Кто-то даже в детстве своём получал от сопровождавших вождя кулёчки с конфетами подушечками.

Бабушка продолжала наступление:

– У неё, – кивала она на Катю. – Там уж человек растёт. И душа в нём живёт. Бог душу вдохнул в тот самый момент, – она запнулась, не зная, как сказать, потом переключилась на Катю: – Тебя бы высечь, внученька, да правнуки мои в тебе живут. Вот когда родишь, тогда разберёмся, – прибавила она и, обращаясь к сыну и невестке, потребовала: – И что б никаких упреков я не слышала в её адрес. Не сметь более вспоминать и обсуждать, что как да почему…

Катя не запомнила всего, что сказала бабушка – в памяти осталась лишь главная канва разговора. Поняла она тогда на всю жизнь то, о чём бабушка сказала столь убедительно – прекращение беременности смертный грех, тягчайшее преступление, ибо это убийство. И нет ему прощения от Бога.

Может, она тогда и не была верующей, как и теперь таковой не была вполне, но в русском человеке, даже ещё не осознавшем себя Православным, живёт на интуитивном, генетическом, а, быть может, даже на духовном уровне понимание Божьих Законов. Надо лишь пробудить человека для их понимания. Социализм по отношению к людям неизмеримо милосерднее бесчеловечной звероподобной демократии. Если бы ещё осветить его Божьим светом! И это теоретически было возможно, да вот только практически не получилось. Державный социализм запретил убийства детей во чреве, чем оказался ближе к Христовым заповедям. Первый адвокат бесовщины, измены, предательства, человеконенавистничества Хрущёв разрешил эти убийства. А демократия даже гомосексуализм дозволила, о чём, кстати, бабушка говорила во время того памятного семейного совета, предрекая, что последователи Хрущёва ещё не такое дозволят…

И как тут было не увидеть высшей правды: действительно, откуда всё берётся – разум, зрение, слух, осязание в тёплом комочке жизни, который появляется на свет. Уж не сильные ли мира сего в него всё это вкладывают, как в банк?! Нет, эти «сильные» только отнимают у человека всё, что можно отнять. Так откуда же сама жизнь? Стоит человеку задуматься, и он начинает понимать, что вовсе не имеет значения, на каком месяце беременности убит человек. Душа приходит не в какой-то месяц. Она приходит в ту самую малую капельку жизни, которая образуется при слиянии мужчины и женщины. Она освящена Богом. И как же важно, чтобы это слияние не произошло до того, как оно, слияние это, тоже освящено Богом. Этого не понимали и не знали те, кто жил в годы, которые были для людей лучше, чем годы демократии и в материальном и в моральном смысле. Но они были безбожными, – те годы – а потому калечили души людей в главном, в самой системе продолжения человеческого рода. И, всё же те времена были честнее хотя бы тем, что религия отрицалась открыто. При демократии же – двойные стандарты – с одной стороны, Церковь будто и не преследуется, но законы зачастую принимаются антицерковные. И убийство младенцев во чреве дозволено, и одной особи, претендующей на принадлежность к мужскому полу, дозволено выполнять роль процедурной клизмы в отношении другой особи, тоже имеющей внешний облик, напоминающий мужчину.

Бабушка тогда поведала очень многое, сокрушаясь, что не поведала раньше. Поведала она и о том, что первый мужчина, согласно учению церкви, становится генетическим отцом для всех последующих детей женщины, а потому тот, кто женится на женщине, побывавшей уже в интимной близости с другим мужчиной, должен быть готов, что дети будут не в деда, не в отца, а в проезжего молодца. Катя часто потом думала о том, что услышала от бабушки. А вскоре после того бурного разговора с бабушкой удалось узнать, что Дима не пропал, что он «направлен для выполнения интернационального долга в горячую точку…».

Удивляло только то, что не было от него писем. Писать то оттуда, наверное, можно было. Но он воевал, и это меняло дело. Даже отец сменил гнев на милость. Но однажды пришёл со службы мрачным. Долго молчал, но Катя чувствовала, что ему есть что сказать именно ей. Наконец, заговорил и поведал о том, что в госпиталь поступила партия раненых «оттуда». Он умолчал о том, как и почему зашёл разговор с одним из раненых офицеров. Просто в этом разговоре отец упомянул, что где-то служит «там» некий Дима Теремрин, которого он хорошо знает.

– Теремрин! – воскликнул офицер, – Так ведь я служил в его батальоне. Он был моим комбатом. Но, – и он, сделав паузу, сокрушенно покачав головой. – На моих глазах его… В общем, наповал. А следом и меня ранило.

Не знал рассказавший всё это офицер, а потому не узнал отец Кати, и не узнала она сама, что в первую минуту Теремрина действительно сочли убитым. Даже отнесли в сторонку и накрыли плащ-палаткой. А потом, уже после того как Труворова, посчитавшего Теремрина убитым, тоже тяжело ранило, и его срочно эвакуировали с передовой, причём без сознания, решили и Теремрина в минуту затишья перенести туда, куда переносят тех, кому уже нечего делать в госпитале. И вдруг он очнулся. Труворов о том так и не узнал, потому что сам долгое время был без сознания и кочевал из госпиталя в госпиталь, пока не попал на операционный стол к Владимиру Александровичу. Не узнала и Катя о том, что Теремрин жив, что он только ранен, хотя и очень тяжело, не узнала потому, что он долгое время не только писать, но даже разговаривать не мог.