Судьбы изменчивые лики

Последних часа два Нина постоянно выглядывала в окно. После того как ей и вовсе надоело это занятие, она примостилась на подоконнике неказистого окна, которое, казалось, врезали еще в прошлом столетии в этот такой же неказистый дом. Она сосредоточенно всматривалась в осенний полумрак наступающего вечера. Очень хотелось распахнуть окно, вдохнуть аромат только что ушедшего лета, насладиться легкой прохладой, устремиться навстречу этому миру, рождающимся звездам, вобрать в себя живительную силу природы здешних мест. Родившемуся порыву не могло помешать даже осознание того, что она вовсе не Наташа Ростова и вовсе не читает свой знаменитый монолог о любви и счастье у распахнутого окна своей усадьбы.

Они с Настей находились далеко от родных мест. Здесь все было по-другому. Когда они ехали в этот маленький городок под таким странным названием Журавичи, Нине представлялось, что это — город журавлей и ходят здесь гордые птицы, хозяева здешних мест, живут своей особенной свободной жизнью, в которую не терпелось вторгнуться. Все, конечно же, оказалось не так. Бедность ощущалась во всем. В скромной одежде жителей, убранстве домов. Многие, чтобы прокормиться, держали скотину, что и вовсе напоминало типичную белорусскую деревню восточного региона, а не маленький, но все же городок. Из-за стесненности в возможностях что-то построить на своем подворье, люди иногда жили с животными прямо в хате. Нина вспомнила, как однажды испугалась от неожиданности, когда открыла дверь и, заглянув в сенцы, увидела премилую мордашку буренки, сосредоточенно пережевывавшей сено в отгороженном стойле. Сбоку, в таких же отгороженных яслях, похрюкивал поросенок, а перекинутая от порога до входа в комнату доска была тем спасительным пространством, которое позволяло добраться до жилого помещения.

Им с Настей повезло. В доме, где они квартировались, был деревянный пол, под полом большой погреб, в котором помимо любимой картошки, которую называемой тут всеми не иначе как бульбой, имелись бочонки с грибами, соленьями и даже гладышек с медом. Половину комнаты занимала печь, по одну сторону от нее, за занавеской, стоял их с Настей лежак, по другую — хозяйская кровать. Вокруг дома было много земли. Иногда казалось, что они вообще живут на хуторе. Судя по удаленности от полуразрушенного фундамента некогда находившейся здесь усадьбы, скорее всего его использовали когда-то как флигель. Дико растущий кустарник, стремительно обживавший свободные территории, придавал этому месту на краю городка экзотический вид. Здесь ощущалась какая-то необузданная свобода. Нина сразу приняла и этот дом, и эту природу. Они напоминали знакомые картины из ее, казалось, такого далекого детства. Тот же флигель, тот же простор и то же запустение, которое вовсе не подавляло, не угнетало, а наоборот, будоражило воображение.

Нина была одна. Уже несколько раз прибегала Бася. Завтра столько важных дел, а Насти все не было и не было! Бася жила на другом конце городка, где традиционно селились евреи. Совсем другой мир, быт, отношения. Нина очень любила Басин дом. Ее мама, Фрида Вульфовна, всегда как-то по-особому относилась к ней, выделяла среди других Басиных одноклассниц. Нина иногда ловила на себе ее изучающий взгляд, в котором читались и удивление, и теплота. Каждый раз она пыталась угостить ее чем-то особенным, казалось, приготовленным специально и только для нее, и при этом, не уставая повторять излюбленное: «Вы такие разные с Настей, хотя и сестры». Один случай заставил ее серьезно поволноваться. Как-то, в прошлом году, Бася затащила ее к себе домой после окончания учебного года. Они возбужденно обсуждали предстоящие планы на лето, когда дверь отворилась, и из своего кабинета вышел Басин отец. Весь энергичный, улыбчивый, он раскланялся перед юными особами, поцеловал Нине руку и пригласил к себе в кабинет — знак особого почтения. От неожиданности Нина оторопела. За стеклами книжных шкафов она увидела такие знакомые когда-то книжки и непроизвольно, как бы сами собой, полились французские слова. Вот приключения, которые происходили в неприступной крепости-замке Сан-Мишель. Вот северные сады Нормандии, в которых всегда случались самые неожиданные чудеса. Вернуться в реальность заставили удивленные слова Фриды Вульфовны, сказанные по-французски: «Вы так прекрасно говорите по-французски, будто только сегодня выдержали экзамен в институте благородных девиц! Но в школе вы же учите немецкий?!» Нина стояла посреди кабинета растерянная, в свое оправдание на память не приходили никакие мысли. Она ведь должна соответствовать теперешнему статусу выходца из бедной крестьянской семьи, которая всю жизнь батрачила на панов. И только Басин отец, своим метким взглядом лекаря, увидев все ее смущение, спас ситуацию. Он предложил попробовать дышащий ароматом приготовленный Фридой Вульфовной пирог по поводу Васиного окончания учебного года и его нового назначения. Теперь он будет руководить местной больницей, что было большим доверием со стороны большевистского руководства. После этого случая Нина, которая и так не злоупотребляла добрым отношением Басиных родителей, старалась бывать у них как можно реже. Во-первых, в ее сознание еще с раннего детства врезалась заповедь о том, что беспокоить людей своим присутствием лишний раз неприлично, а во-вторых, просто боялась расспросов. Она действительно боялась. На комсомольских собраниях в последнее время осуждали даже за нескромность в одежде. Когда одна из ее одноклассниц надела привезенные из Рогачева новые ботики, за которыми пришлось выстоять не один час в длиннющей очереди и выложить с таким трудом накопленные деньги, ее чуть было не исключили из комсомола. А тут такое! Еще обвинят в связях с врагами народа. Хотя врагов в этом городке и быть-то не может, все друг друга знают с незапамятных времен, все на виду друг у друга. Но ведь куда-то увозят в последнее время людей и они не возвращаются, а потом оказывается, что и заговор они готовили, и сами в нем принимали участие. Лучше от греха подальше!

Нина любила Басю, которая всегда все знала, первой приносила какие-то новости и всегда хорошие. Вот и теперь она одна из первых узнала, что в сельпо привезли ситец и завтра будут продавать. Чтобы разжиться отрезом, а этого страсть как хотелось, нужно было часов с 5 утра занимать очередь, а Насти все не было и не было. Так важно было определить очередность, а главное, кто из них первым пойдет в такую рань толкаться под магазин. Бася могла быть или первой, чтобы в случае чего отстоять свои права, или же последней в их тройке, чтобы на самом важном, заключительном этапе вырвать победу. А Насти все не было!

Нина сползла с подоконника. Одержимая желанием приобрести обновку, а ситцевые сарафанчики только входили в моду, да еще с блузкой — рукавчик фонариком, она открыла так полюбившийся ей сундук, в котором хранились их с Настей сокровища. Откуда он появился в этом доме, было непонятно. На фоне скромной мебели, сделанной, наверняка, местными умельцами, — длинной деревянной лавки со спинкой, хозяйственного стола с двумя створками внизу, набитого до отказа всякой утварью и неоднократно перекрашиваемого в разные цвета, парадного стола, на котором как в музее было выставлено все самое ценное, что составляло гордость этого дома — фигурки, плетенные из соломы, деревянное резное блюдо, графин из матового стекла, он смотрелся весьма странно. Сундук был кованый и, судя по виду, наверняка предназначался для хранения чего-то очень тяжелого. Скорее всего, он достался хозяевам в качестве трофея еще со времен первой мировой войны. В знак особого уважения к Настиной высокой комсомольской должности им выделили эту драгоценность. Перекопав вещи, Нина с самого дна извлекла сокровище — изысканную длинную юбку, сшитую из тонкой серой шерсти. Тайком, когда им выпадала возможность остаться с Настей вдвоем, они доставали ее, раскладывали на своем лежаке за занавеской и сосредоточенно вытаскивали из корсета кости, которых вокруг талии было натыкано видимо-невидимо. До выпускного вечера необходимо было успеть все это распороть, разгладить, отнести к Басиным знакомым, упросить Шмерку сшить Нине сарафан с узенькими шлейками, перехваченными сзади крест накрест и юбку для Насти, а потом еще и уговорить, чтобы тот, в случае чего, сказал, будто ткань продал из старых запасов. Но еще большей драгоценностью были сапожки, поставленные на красивый широкий каблук, высокие, со шнуровкой и набивными разводами на тонко выделанной коже. Нина прекрасно понимала, что вряд ли когда-нибудь наденет эту красоту, но уже в который раз вставила ногу в один из них, закрыв глаза от того блаженства, которое она испытала. Мягкий мех обхватил ногу и обдал своим теплом. Нина уже представляла себя идущей по главной улице городка и ощущала на себе завистливо-восхищенные взгляды прохожих. Но вряд ли это произойдет в ее жизни. Она провела рукой по тонкой коже любимых сапожек, вздохнула и отправила их на прежнее место дожидаться своего часа. А возможно и нет. Может, так и придется доживать им свой век на дне этого старого, всеми забытого сундука, изредка напоминая о том, что было другое время, другие люди, другие нравы. Нина поймала себя на мысли, что боится вспомнить это другое время, а еще больше — людей из этого времени. Такое естественное слово «мама» она даже в мыслях уже не могла заставить себя произнести. Со временем оно стало каким-то абстрактным. В памяти остался образ ослепительно красивой женщины, напоминающий добрую фею из сказки о Золушке. Но образ этот с годами все отдалялся и отдалялся, а затем превратился в некий символ, далекий и существующий вне ее жизни. Сначала очень хотелось к маме, но она знала, что любое упоминание о ней может навредить всем. Поэтому терпела, ждала и даже заставила себя звать мамой Настину маму. Они никак не относились друг к другу. Нина старалась делать все, что ей велели. Настина мама уделяла ей внимания не более, чем всем остальным детям. Ей становилось легче, когда она тайком вытаскивала из своего плетеного сундучка, запрятанного далеко под кровать и замаскированного Настей всяким хламом, заветные вещи — красивую, стального цвета юбку из тонкой английской шерсти, часики на цепочке, которые вставлялись в элегантный карманчик на корсете, и сапожки на очень нежном, теплом меху. Это все, что удалось вытащить из обоза, которым вывозили остатки имущества из принадлежащего им когда-то дома. Часики от греха подальше закопали недалеко от каменной ограды костела, а вещи спрятали от посторонних глаз.

От неожиданности, не успев испугаться, Нина чуть было не свалилась с любимого сундука. Дверь резко отворилась, и в дом влетела, ворвалась Настя из своей новой жизни, которую она днями напролет все строила и строила уже который год.

Прильнув щекой к стене древнего замка, Акулина слушала тишину. Как быстро все произошло. Фактически не сходя с одного и того же места, в одночасье, она оказалась совсем в другой стране. Поставы, Ошмяны, Лида… Это была уже Польша. А ее девочка осталась там, совершенно в другом мире.

Граница подступала, казалось, мгновенно. Она проходила уже значительно дальше от линии Керзана. Неопределенность ощущалась во всем. Волнения давно сменились страхом. Кто-то боялся наступления большевиков, кто-то прихода поляков. У многих еще были свежи воспоминания о том, как батрачили на панов, как заставляли забыть родной язык, веру, быть изгоями на своей земле. Помнили и как устанавливали советскую власть. Понятно, они — угнетатели, поработители, эксплуататоры и еще много других эпитетов, которые присвоила им новая власть, оправдывая методы установления своего порядка. С ними расправлялись жестоко. Сигизмунда увели сразу. Наивный, он еще пытался растолковать этим людям, как важно то, что было сделано им на железнодорожной станции, как важно все это сохранить и чем может обернуться нарушение ее эксплуатации.

Комок подступил к горлу. Акулина, приходя в этот костел, первые слова всегда обращала к памяти Сигизмунда как безвинно убиенного, молила Всевышнего за его неземное благополучие. Там, в далекой деревушке Заполье, куда Фролу удалось запрятать ее после того, как они чудом смогли выбраться из этой обреченной, бредущей на верную гибель толпы, у нее еще оставалась надежда. В свой последний приход, когда это местечко вот-вот могло стать уже польской территорией, он рассказал, что Сигизмунда и еще много служивых людей держат под охраной, их судьбу будут решать после важных переговоров по спорным с поляками территориям. Все ждали заключения какого-то договора. А когда в Риге в марте далекого 1921 года его подписали, рухнули последние надежды. Судьбу этой части земли, ее людей, как и тогда, в 1918 году после заключения Брестского мира, решили где-то как-то какие-то представители каких-то государств. И судьбы людей, как потом оказалось, никого не интересовали. Земли отдали полякам, людей расстреляли за ненадобностью, да и незнанием, что же с ними делать дальше. Вот так просто взяли и расстреляли… рассеяли души по Вселенной, к счастью, им неподвластной.

Прошло столько лет, а воспоминания о тех далеких событиях заставляли переживать их снова и снова, будто происходили они совсем недавно. В ушах продолжал стоять звон падающих осколков бьющихся зеркал. Их крушили с особой ненавистью лишь только за то, что они первыми оказались на пути освободителей. Казалось, всю свою ненависть они пытались выместить именно на них, а заодно продемонстрировать и весь революционный порыв. Осколки их прошлой жизни, осколки судьбы, которые уже никогда и никому не удастся собрать воедино.

Фрол… Подспудно каждый из них осознавал, что эта встреча может стать последней, последней в этом времени, этой стране, в их жизни. Пробираясь лесистыми тропами, которые отделяли деревушку, расположенную практически в лесной глуши, от остального мира, Фрол даже здесь ощущал нависшую тревогу. На пути всегда встречались следы того, что тут уже побывали лесники, или же дровосек, наводя традиционный порядок в своих, скрытых от людского глаза, владениях. Теперь же кругом стояла необычная тишина. Затаились люди, птицы, звери в ожидании чего-то неизвестного. Добравшись огородами до знакомого дома, расположенного на самом краю деревеньки, Фрол остановился. Как-то по-особому волновалось сердце. Рассказать ли Акулине о том, что происходит вокруг? О той безысходности, из которой выхода практически нет?