Суер-Выер

– Сбросить верп полегче, чем закинуть на борт, – заметил Пахомыч, крайне недовольный боцманом. – Господин Чугайло, вы мне ещё ответите за этот якорь.

– Господин старпом, обратно я заброшу его играючи.

По якорной цепи боцман ловко, как шимпанзе, спустился на остров и только хотел кинуть верп, как туземцы окружили его, схватили и стали, как говорится, бить боцмана в белы груди.

Боцман машинально отвечал им тем же: хватал туземцев и бил их в белы груди.

– Сэр! Сэр! – кричали мы капитану. – Они бьют друг друга в белы груди!

– В сущности, – отвечал Суер, – в сущности, некоторые из побиваемых грудей не так уж и белы. Но, конечно, надо выручать боцмана.

Вслед за капитаном и лоцманом и мы с Пахомычем поползли вниз по якорной цепи выручать верп и боцмана.

Как только мы ступили на сушу, туземцы кинулись на нас.

– Позвольте, – сказал Суер-Выер, – неужели на вас сверху ничего не кидали? Чего вы так разъярились?

– Кидали! Кидали! – орали туземцы. – Вечно нас забрасывают всякою дрянью!

– Верп – вещь порядочная, очень изящный якорёк, – сказал Суер. – А кто тут у вас за старшого?

Вперёд выступил невысокий туземец с подушкой в руках.

– Позвольте представиться, – поклонился ему капитан. – Суер-Выер.

Туземец протянул руку:

– Калий Оротат.

– Боже мой! – сказал Суер. – Неужели Калий? Калий Оротат? Гениальный поэт? Это так?

– Да здесь все поэты, – недовольно поморщился Калий Оротат. – Да вы что, разве не слыхали про нас? Это ведь остров пониженной гениальности. Нас сюда забросили катапультой. Из разных концов планеты. Но в большинстве пишут на русском. Даже вон тот парень, по национальности сервант, и тот пишет на русском. Эй, сервант, почитай что-нибудь достойным господам.

– Прямо не знаю, что и почитать, – сказал сервант. – У меня много философской лирики – циклы верлибров, лимерики, танки…

– Почитайте нам что-нибудь из философской лирики, – предложил лоцман Кацман, глотнув мадеры.

Сервант поклонился:

Остров есть на окияне,А кругом – вода.Пальмы стройными киями,Тигры, овода.Я хочу на остров дальныйТопоров послать,Полем блеск пирамидальныйДабы порубать.Чтоб горели топорамиЯхонты селитр,Открывая штопорамиКеросину литр.Чтобы штопором топоритьОкаянный мир,Чтобы штормом откупоритьОкеанный жир!

– Ну это же совсем неплохо! – воскликнул Суер, похлопывая серванта по плечу. – Какая рифма: «тигры – овода»! А как топоры горели?! Мне даже очень понравилось.

– А мне – так про керосину литр, – встрял неожиданно Чугайло. – Только не пойму, почему керосину. Напишите лучше «самогону литр»!

– А мне так очень много философии послышалось в слове «селитра», – сказал лоцман. – И в штопоре такая глубокая, я бы даже сказал – спиральная, философия, ведь не только искусство, но и история человека развивается по спирали. Неплохо, очень неплохо.

– Может быть, и неплохо, – скептически прищурился Калий Оротат, – но разве гениально? Не очень гениально, не очень. А если и гениально, то как-то пониженно, вы чувствуете? В этом-то вся загвоздка. Все наши ребята пишут неплохо и даже порой гениально, но… но… как-то пониженно, вот что обидно.

– Перестаньте сокрушаться, Калий, – улыбнулся капитан. – Гениальность, даже и пониженная, всё-таки гениальность. Радоваться надо. Почитайте теперь вы, а мы оценим вашу гениальность.

– Извольте слушать, – поклонился поэт.

Ты не бойся, но знай:В этой грустной судьбеНа корявых обкусанных лапахПриближаются сзади и сбоку к тебеЗависть, Злоба, Запах.Напряжённое сердце держи и молчи,Но готовься, посматривай в оба:Зарождаются днём, дозревают в ночиЗависть, Запах, Злоба.Нержавеющий кольт между тем заряжай,Но держи под подушкой покаместь.Видишь Запах – по Злобе, не целясь, стреляй,Попадёшь обязательно в Зависть.Не убьёшь, но – стреляй!Не удушишь – души!Не горюй и под крышкою гроба.Поползут по следам твоей грустной душиЗависть, Запах, Злоба.

– Бог мой! – сказал Суер, прижимая поэта к груди. – Калий! Это гениально!

– Вы думаете? – смутился Оротат.

– Чувствую! – воскликнул Суер. – Ведь всегда было «ЗЗЖ», а вы создали три «З». Потрясающе! «Зависть, Злоба, Жадность» – вот о чём писали великие гуманисты, а вы нашли самое ёмкое – «Запах»! Какие пласты мысли, образа, чувства!

– Да-да, – поддержал капитана лоцман Кацман. – Гениально!

– А не пониженно ли? – жалобно спрашивал поэт.

– Повышенно! – орал Чугайло. – Всё хреновина! Повышенно, Колька! Молоток! Не бзди горохом!

– Эх, – вздыхал поэт, – я понимаю, вы добрые люди, хотите меня поддержать, но я и сам чувствую… пониженно. Всё-таки пониженно. Обидно ужасно. Обидно. А ничего поделать не могу. Что ни напишу – вроде бы гениально, а после чувствую: пониженно, пониженно. Ужасные муки, капитан.

Между прочим, пока Калий читал и жаловался, я заметил, что из толпы туземных поэтов всё время то вычленялись, то вчленивались обратно какие-то пятнистые собакоиды, напоминающие гиенопардов.

– Это они, – прошептал вдруг Калий Оротат, хватая за рукав нашего капитана, – это они, три ужасные «Зэ», они постоянно овеществляются, верней, оживотновляются, становятся собакоидами и гиенопардами. Постоянно терзают меня. Вот почему я всё время ношу подушку.

Тут первый собакоид – чёрный с красными и жёлтыми звёздами на боках – бросился к поэту, хотел схватить за горло, но Калий выхватил из-под подушки кольт и расстрелял монстра тремя выстрелами.

Другой псопард – жёлтый с чёрными и красными звёздами – подкрался к нашему капитану, но боцман схватил верп и одним ударом размозжил плоскую балду с зубами.

Красный гиенопёс – с чёрными и жёлтыми звёздами – подскакал к Пахомычу и, как шприц, впился в чугунную ляжку старпома.

Она оказалась настолько тверда, что морда-игла обломилась, а старпом схватил поганую шавку за хвост и швырнул ее куда-то в полуподвалы.

– Беспокоюсь, сэр, – наклонился старпом к капитану, – как бы в этих местах наша собственная гениальность не понизилась. Не пора ли на «Лавра»?

– Прощайте, Калий! – сказал капитан, обнимая поэта. – И поверьте мне: гениальность, даже пониженная, всегда всё-таки лучше повышенной бездарности.

Боцман Чугайло схватил якорь, все мы уцепились за цепь, и боцман вместе с самим собою и с нами метнул верп обратно на «Лавра».

Сверху, с гребня полудевятого вала, мы бросили прощальный взор свой на остров пониженной гениальности.