Суета сует

Патриарх пнул его в плечо. Арсений опрокинулся в лужу, задрал к небу мокрое от слез лицо.

— Не губи-и-и…

— Отопри!

Стрелец на коленях пополз к двери, застучал, зачастил ключом в замке.

Никон, пригнувшись, вошел внутрь и скривился. В нос ударил тяжелый, кислый запах гнили, прелой соломы. Патриарх остановился, чтобы глаза привыкли к темноте.

— Что, Никитка, кобель борзой, аль пахнет невкусно? — по-лешачьи захохотало из тьмы.

Никон всмотрелся. Из черного угла поднималось что-то лохматое, большое. Загремела цепь, прыснули серыми комочками мыши. Одна ткнулась в сапог патриарха, и он брезгливо попятился.

Звонким малиновым бормотаньем тренькали за спиной колокола, рвалось в раскрытую дверь холодное, но яркое осеннее солнце, а в подвале, в вони и тьме, в бренчании кандалов, вырастал перед патриархом протопоп Аввакум — худой, с желтой кожей, обтянувшей лицо, с прелой соломой в спутанных лохмах и свалявшейся бороде.

— Потешаться пришел, ирод? — протопоп рванулся к Никону, но цепь дернула за ошейник, отбросила назад. Аввакум захрипел, схватил широко разинутым ртом воздух. Замельтешили руки — рвали железо на шее. — Латинист, еретик, предтеча антихристова! — Пена выступила на губах Аввакума. — Собака, немец русский! — Протопоп встал на четвереньки, пополз к патриарху. — Ну, веселись, разоряй Русь, блудодействуй над церковью.

Никон тяжело дышал ртом, носом не мог — пахло. Арсений угодливо сопел за спиной, заглядывал сбоку в лицо владыке и рванулся было к протопопу, но патриарх схватил стрельца за ворот.

— Злобствуешь? — огорченно спросил он протопопа. — Ну ин ладно. Судить тебя буду. — И слегка оттолкнул от себя стрельца. Тот пинком отшвырнул Аввакума от патриарха. Протопоп отлетел в угол, но опять встал, попытался укрепиться на ногах.

— Посмотри на рожу-то свою! — завопил он. — На брюхо свое посмотри! Как в дверь небесную вместиться хочешь, враг креста Христова? А-а-а, — вдруг отчаянно взвыл он.

Арсений, хакнув, точно дрова рубил, шибанул протопопа в грудь. Аввакум деревянно стукнулся головой о стену, закашлялся.

— Горе тебе, смеющемуся, — отрывисто, сквозь кашель выталкивал слова протопоп. — Восплачешь и возрыдаешь еще у меня!

Стрелец, оглядываясь на патриарха, торопливо бил Аввакума черешком бердыша. Все норовил в рот попасть.

Никон так сильно сжал в руке панагию, что серебро оправы и самоцветы врезались в ладонь, дернул раздраженно. Цепь больно резанула по шее. Патриарх поморщился, мотнул головой, повернулся и вышел. А вслед ему рвался захлебывающийся крик протопопа и мягко, словно дворовая девка перину выбивает, частили удары бердыша стрельца.

— Сластолюбец, пьяница, греха желатель! — догоняли Никона вопли Аввакума. — Не уйдешь от меня! Выдавлю из вас сок-от, выдавлю. Перережу, как собак… а-а-а! — всех развешу по дубью…

Патриарх, расхлестывая в быстром шаге лужи, шел прочь, и дворня, увидев его, цепенела. Страшен ликом был Никон.

Аввакума привезли в Кремль, когда Никон спешил к обедне. Он шел из Патриаршьих палат, где смотрел — ладно ли мастера Мироварню изукрасили, и увидел, как из Фроловских ворот появилась окруженная стрельцами плохонькая телега. В ней Аввакум, растянутый за руки цепями.

Протопоп задирал затвердевшую от крови бороду, щурился на золотые луковки церквей Благовещения, Ризположения, Спаса-на-бору, слезливо морщился, улыбался разбитыми, запекшимися губами. Дернул было рукой — перекреститься хотел, покосился на цепи. Арсений, позевывая, равнодушно брел рядом с телегой, подергивал вожжи, покрикивал на спотыкающуюся лядащую клячонку. Брел за телегой московский люд, скорбный, обомлевший, опечаленный. Ковыляли Христа ради юродивые, тащили на жилистых плечах медные кресты, гремели веригами. Сопели в бороды посадские, скребли в кровь макушки, крутили лохматыми головами. Обтирали рукавами слезы, старухи. Молодухи терли кулаками покрасневшие глаза, слезно поскуливали.

Никон отвернулся, вошел в гулкую полутьму собора. Хотел пройти в алтарь, приготовиться к службе, но на ходу развернулся, подошел к царскому месту.

— Привезли! — отрывисто доложил Алексею Михайловичу.

У того сморщился лоб. Государь с силой потер его ладонью.

— Лаяться будет? — спросил тихо.

— Будет, — заверил патриарх. — Почище Ваньки Неронова да Логгина. Не токмо в лицо плевать да рубахи швырять начнет, а и драку учинит.

— Ах ты, господи, в храме-то… — Алексей Михайлович вздохнул. Приложился губами к холеной руке Никона. — Ты уж, святой отец, — он просительно посмотрел снизу вверх, — ты уж, ради такого дня, помягче бы, а? Ушли его куда-нибудь, и господь с ним.

— Расстригу! — заскрипел зубами патриарх. Размашисто благословил Алексея Михайловича и ушел в алтарь.

Всю службу смаковал он картину, стоявшую перед глазами, — Аввакум с разбитым лицом, растянутый за руки… Но постепенно, как всегда, когда видел Никон склоненного перед ним государя, видел влюбленные глаза прихожан, на душе становилось сладостно, легко, светло. Он вслушивался в ангельские голоса хора, всматривался в печальное лицо Владимирской божьей матери, и знакомое радостное чувство наполняло его: вот он, Никон, пащенок Никитка, как звала его мачеха, сын смерда Мины — первый теперь после бога человек, и нет никого сильней и могущественней его. Патриарх всматривался в икону «Древо государства Российского», и казалось ему, что это он, а не митрополит Петр поливает мощное дерево — Русь, его радением и заботами набирает силы, крепнет на удивление и страх иноземцам могучий дуб — государство Российское. И пусть копошатся у его корней, подрывают их злобствующие вепри — Аввакумка со товарищи — древо государства, впитав соки истинной восточной веры, будет стоять неколебимо и вечно. Будет так, будет!

Октависто, бархатным басом гудел дьякон; строго, словно передоверяя власть, всматривался в патриарха Спас Ярое Око. Висели, тая, душистые ленты ладанного дыма, и Никон, умиляясь, с радостью прислушивался к себе и чувствовал: тает в нем, тает, как этот дым, ожидание расправы над Аввакумом, улетучивается злоба и лютость…

После обедни умиротворенный патриарх неспешно вышел на паперть. Взмахнул рукой — и отшатнулись, оттекли от Аввакума ферязи, однорядки, охабни, опашни, зипуны, кафтаны, лохмотья, пестрой, многоцветной толпой окружавшие протопопа.

Аввакум, морщась, растирал изъеденные железом запястья, чесал, постанывая, гноящиеся струпья на груди. Он подслеповато всматривался в жену. Ее, позеленевшую от горя, оттирал бердышом стрелец. Настасья Марковна послушно пятилась назад. Но ни стрельца, ни толпы не видела. Надрывался в крике восьмидневный грудняшка Корнилий, ловил красными замерзшими руками лицо матери, но та недовольно дергала головой, вытягивала шею, искала взгляд мужа.

— Протопоп! — негромко, но раскатисто позвал Никон.

Аввакум на миг повернул к нему распухшее лицо с черным заплывшим глазом и опять отвернулся.

— Протопоп! — уже нетерпеливей и властней зыкнул Никон. Стукнул посохом в камень крыльца. — Я, великий государь, старейший Никон, архиепископ Московский и всея Великая, Малыя и Белыя России и многих епархий патриарх, спрашиваю: раскаялся ли ты в ереси и признаешь ли каноны истинной православной церкви?

Аввакум медленно, всем телом развернулся. Потянул цепь, поднял к своему лицу грязную руку, осмотрел ее. Неторопливо сложил пальцы в троеперстие и, разглядывая их, втиснул большой палец между указательным и средним.