Сугубо доверительно [Посол в Вашингтоне при шести президентах США (1962-1986 гг.)]

В последние дни, писал далее Громыко, острота антикубинской кампании в США несколько уменьшилась и, соответственно, стала больше выпячиваться острота вопроса о Западном Берлине. Газеты шумят о надвигающемся кризисе в связи с Западным Берлином, о предстоящем чуть ли не в самое ближайшее время подписании мирного договора с ГДР и тому подобное. Цель такого изменения в деятельности пропагандистской машины и состоит в том, чтобы несколько отвлечь внимание общественного мнения от кубинского вопроса. Все это делается не без участия Белого дома. Есть даже слух о том, что СССР будто бы дает понять, что он сможет смягчить свою позицию в кубинском вопросе, если Запад смягчит свою позицию по Западному Берлину.

Полностью, конечно, нельзя и теперь быть застрахованным от неожиданностей и авантюр со стороны США в кубинском вопросе, заключал он. И все же, учитывая объективные факты и сделанные нам соответствующие официальные заверения об отсутствии у США планов вторжения на Кубу (что их, бесспорно, во многом связывает), можно сказать, что в этих условиях военная авантюра США против Кубы почти невероятна.

Таков был в целом успокоительный вывод Громыко накануне кубинского кризиса. Я попытался убедить его дать более осторожную оценку ситуации. Он не согласился: видимо, ему хотелось сделать приятное Хрущеву.

Начало кризиса. В центре событий

22 октября я вылетел в Нью-Йорк, чтобы проводить Громыко, который улетал в тот же день в Москву. Но и тогда он не сказал мне, что на Кубе размещаются советские ракеты с ядерными боеголовками (много лет спустя он заявил мне, что „исходил тогда из того, что я уже знал об этом").

Как только в полдень улетел самолет Громыко, ко мне на аэродроме подошел сотрудник американской миссии при ООН и передал просьбу Раска посетить его в госдепартаменте в тот же день, в 6 часов вечера. Поскольку у меня была уже назначена деловая встреча в Нью-Йорке вечером того же дня, я попросил американца узнать у Раска, нельзя ли перенести нашу с ним встречу на следующий день. Однако этот сотрудник сразу же сказал, что у него твердые инструкции от госсекретаря обеспечить эту встречу обязательно сегодня вечером. Мне стало ясно, что речь идет о чем-то очень серьезном, ибо Раск никогда до этого так категорично не настаивал на определенном часе наших встреч, соглашаясь на взаимоприемлемое время. Внутренний голос подсказывал — произошло нечто важное, но что именно я не знал — то ли этот вызов связан с Кубой, то ли с Западным Берлином.

Я срочно вылетел в Вашингтон и был у Раска в назначенное время, т. е. в 6 часов вечера 22 октября.

Госсекретарь сказал, что у него есть поручение президента передать через меня личное послание президента Хрущеву по кубинскому вопросу, а также вручить для сведения текст обращения президента к американскому народу, с которым он намерен выступить в 7 часов вечера по радио и телевидению. Раск предупредил далее, что у него на этот раз имеются инструкции не отвечать ни на какие вопросы по тексту обоих документов и не комментировать их. „Эти документы, — добавил он, — говорят сами за себя".

В своем обращении к народу 22 октября Кеннеди объявлял об установлении „карантина на все виды наступательного оружия, перевозимого на Кубу".

В личном письме, направленном Хрущеву, Кеннеди указывал, что, как и в берлинском вопросе, он в свое время прямо заявлял, что если события вокруг Кубы примут определенную направленность, то США сделают все необходимое для защиты своей безопасности и своих союзников. Тем не менее, быстрое развертывание баз для ракет средней дальности на Кубе и другого наступательного оружия произошло. „Я должен Вам заявить, что США полны решимости устранить эту угрозу безопасности нашему полушарию". Кеннеди говорил, что принимаемые им меры составляют лишь „необходимый минимум", и выразил надежду, что Советское правительство воздержится от любых акций, могущих лишь углубить этот опасный кризис.

Я выразил удивление, что ни президент, ни Раск не сочли необходимым открыто переговорить по всем этим вопросам во время встречи с Громыко.

Раск промолчал. Он был явно взвинчен, хотя и старался это скрыть. На этом встреча закончилась. Затем в госдепартамент были вызваны почти все послы (кроме социалистических стран), им вручили тексты речи президента с соответствующими комментариями руководящих сотрудников госдепартамента. Перед моим уходом Раск заметил, что пока не предполагается опубликование личного письма Кеннеди Хрущеву, но что в целом такую возможность исключать нельзя (письмо так и не было тогда опубликовано).

Вернувшись в посольство, я минут десять-пятнадцать провел в одиночестве в своем кабинете, чтобы немного „остыть" и по возможности взвешенно оценить обстановку. Разговор с Раском вызвал у меня понятную тревогу. Я впервые так остро почувствовал всю серьезность ситуации. Дело явно шло к крупному и опасному кризису в отношениях с Соединенными Штатами. Об этой оценке я немедленно доложил в Москву, понимая, что моя телеграмма о беседе с Раском явится для советского руководства большой и тревожной неожиданностью в свете недавней успокоительной телеграммы Громыко о его беседе с президентом Кеннеди. Осторожный Громыко давно так не ошибался в своих оценках!

Но главный просчет был допущен самим Хрущевым. Он не предвидел возможности внезапной резкой реакции США, и у него не было запасного сценария на такой случай. В результате он был вынужден лихорадочно импровизировать по ходу бурных событий и оказался в опасной кризисной ситуации, которая сильно подорвала его позиции в мире и в стране.

После отправки срочной телеграммы правительству о беседе с Раском я тут же созвал руководящий состав посольства. Поручив всем дипломатам самым внимательным образом следить за развитием событий, я подчеркнул серьезность ситуации, чреватой возможными осложнениями для самого посольства. Было введено круглосуточное дежурство дипломатических сотрудников. Семьи дипломатов, живших вне посольства (а таких было большинство), были предупреждены о необходимости соблюдать дополнительную осторожность. Было проведено отдельное совещание с руководителями наших разведслужб в связи с назревавшим кризисом и необходимостью сбора и подготовки для Москвы оперативной информации о развитии событий. В целом настроение в посольстве было тревожное, но не паническое. Продолжали работать по заведенному порядку. Массового сжигания документов, как спекулировали некоторые американские газеты, в посольстве не проводилось, так как мы считали, что кризис не дойдет до взаимной эвакуации посольств, хотя, конечно, некоторые документы и уничтожались. Уникальность обстановки для посольства заключалась в том, что я так и не получил из Москвы какой-либо ориентировки, что же именно сейчас происходит? Насколько были правдивы обвинения президента Кеннеди? Полное и загадочное молчание.

На следующий же день, во вторник 23 октября, Хрущев направил ответное послание президенту Кеннеди (оно также не публиковалось). В послании меры, объявленные Кеннеди, характеризовались как агрессивные против Кубы и СССР, как недопустимое вмешательство во внутренние дела Кубы и нарушение ее права „на оборону от агрессора". Отвергалось право США устанавливать контроль над судоходством в международных водах. Выражалась надежда на отмену соответствующих мер, объявленных Кеннеди, во избежание „катастрофических последствий для всего мира".

Посольство сообщило в Москву, что после телевизионного выступления Кеннеди напряженность обстановки в Вашингтоне возросла. Макнамара заявил, что США не остановятся перед потоплением советских судов, доставляющих на Кубу оружие „наступательных видов", если эти суда откажутся подчиниться требованиям американских военных кораблей. Отмечалось, что американцы сами начинают нервничать, ожидая, когда подойдет к Кубе первое — после заявления Кеннеди — советское судно (с этим вопросом многие американцы обращались прямо в посольство) и чем закончится эта первая „проба сил". Эта атмосфера напряженного ожидания вступила в новую фазу, когда президент опубликовал в тот же день официальное заявление, провозгласившее введение в действие „карантина" на поставки Кубе „наступательного оружия" с 14 часов 24 октября.

Напряженность в самом нашем посольстве усугублялась еще и тем обстоятельством, что я по-прежнему так и не получил в эти дни никакой информации из Москвы о нашей позиции в связи с объявленным „карантином". Вообще не было никаких указаний или ориентировок.

Надо сказать, что в начале кубинского кризиса произошел драматический эпизод из войны разведок. Он был неизвестен до последнего времени, но мог иметь самые роковые последствия. 22 октября в Москве был арестован Олег Пеньковский, давно завербованный американской (и английской) разведкой. Официально он работал в Комитете по делам науки и техники СССР. Но как сотрудник ГРУ Пеньковский имел доступ к важнейшей советской военной и государственной информации, которую он регулярно передавал ЦРУ. За эти заслуги ему было тайно присвоено, по его же тщеславной просьбе, звание американского полковника. Он добивался также негласной аудиенции у президента Кеннеди, а также у английской королевы, но в этом ему было отказано.