Сулус

– А вотъ вы – говоритъ мн жена доктора съ любовной уко-ризной – почему вы живете здсь? Поневол? Что за вздоръ! Вы – мужчина, вы свободны. Я на вашемъ мст запрягла бы лошадь и – ахъ! – въ тайгу, до ближайшей пристани, а потомъ по Лен, на лодк. Никогда не поймаютъ. Въ Сибири народъ тяжелый, а у васъ крылья. Узжайте, голубчикъ! И мн легче будетъ. Не могу я больше васъ видть. И зачмъ вамъ нужна эта Сулусъ? Зачмъ?

– Дорогая моя! – говорю я ей, лаская ея руку: – не все ли равно, здсь или въ Россіи. И вамъ и мн поздно уже мечтать. Мы нашу тропинку прошли до конца, дальше идти некуда, – обрывъ…

Приходитъ докторъ и, не смущаясь тмъ, что я у него въ изб, говоритъ съ досадой:

– Елена, отъ тебя опять пахнетъ виномъ!

– Я ухожу, я ухожу, – говоритъ она торопливо и спшитъ уйти къ себ въ комнату. На порог она покачнулась и тихо заплакала.

И докторъ говоритъ мн сердито:

– Валентинъ Александровичъ! Христомъ – Богомъ прошу васъ: хлопочите о томъ, чтобы васъ перевели въ другой улусъ. Невозможно это, наконецъ. Вдь, вы знаете, что Елена влюбилась въ васъ. Не на дуэли же мн съ вами драться, чортъ возьми!

– Милый докторъ, – говорю я ласково, – не выдумывайте зря, чего не надо: дло тутъ не во мн, а просто таежное лто слишкомъ коротко. Не успешь оглянуться и опять снгъ. Вотъ смотрите: у васъ на вискахъ сдые волосы.

У доктора глаза становятся влажными, и онъ смущенно бормочетъ:

– Ну, ладно… Ладно… Выпьемъ…

И вотъ мы пьемъ съ докторомъ полынную и закусываемъ маринованной ленской стерлядью.

Уже ночь, но свтло, какъ днемъ. Наступила полоса этихъ непонятныхъ золотыхъ ночей. Какъ будто надъ тайгой кто-то колышетъ золотымъ пологомъ. День и ночь сливаются нераздльно. Часы показываютъ двнадцать, и не знаешь, что это: полдень или полночь. Звонкіе хрустальные лучи мечетъ, какъ стрлы, щедрая рука.

Я выхожу отъ доктора пьяный отъ золотой ночи.

– Боже мой! – Думаю я, – надо прохать около четырехъ тысячъ верстъ, и только тогда увидишь желзнодорожныя рельсы. Я – одинъ въ пустын. Какъ радостно и жутко!

Все спитъ, какъ въ золотой гробниц, но я не могу спать. Хочется упасть на эту нмую, но чуткую землю, и вмст съ ней молиться кому-то, кого-то просить о пощад.

Ахъ, какъ я усталъ, какъ усталъ!

И вотъ я одинъ въ юрт передъ ворохомъ писемъ и увядшихъ цвтовъ. Вотъ милый почеркъ. Мн чудится шорохъ за спиной: не здсь ли она?

Неужели я ласкалъ эти маленькія руки и, пряча лицо свое въ ея волосахъ, жадно вдыхалъ запахъ цикламены? Я вспоминаю мягкія лнивыя линіи ея тла такого близкаго и знакомаго, и едва замтную блдную полоску – знакъ того, что она была матерью.

У меня начинается лихорадка, и кто-то сильной рукой сжимаетъ мн горло: зрніе и слухъ обостряются необычайно. Я жду.

И вдругъ – тихій стукъ въ мое окно.

Я распахиваю дверь и громкимъ шопотомъ спрашиваю:

– Кто это?

– Это – я: Сулусъ.

– Иди сюда! Иди! – говорю я насмшливо и любовно, – и ввожу дикарку въ мою юрту.

– Я не тебя ждалъ, моя крошечная Сулусъ, – говорю я, смутно надясь, что она пойметъ мою тоску.

Но Сулусъ не знаетъ печали: она уже тихо ударяетъ въ мой бубенъ и ждетъ, когда я возьму ее къ себ на колни.

Въ камельк испепелились дрова, и я подкладываю новыя; и плотно закрываю единственное окно, чтобы спастись какъ-нибудь отъ неумолимыхъ и строгихъ взоровъ золотой ночи.

Я не сплю долгіе часы изъ-за этой дикарки. Она еще совсмъ не знаетъ страсти, и когда я хочу найти исходъ изъ этихъ дикихъ и смшныхъ ласкъ, она впивается своими блыми зубами въ мое плечо и длается твердой и непроницаемой, какъ сталь.

Что это такое? – Это не любовь, это не страсть, это даже не та пьяная похоть, которая бродитъ въ больной крови, какъ темное вино. Сулусъ похожа на мальчишку, и я съ ней становлюсь юнымъ и улыбаюсь, глядя на міръ. Наша любовная исторія – чиста и холодна, какъ таежный снгъ.

И та, которой нтъ теперь со мной, должна простить мн эту ребяческую измну. Но если бы она была здсь, я не ршился бы открыть ей странную исторію съ этой сумасшедшей Сулусъ: вс слова лживы и я все равно ничего не сумлъ бы разсказать ей о моемъ паденіи.

III

Я ду къ кузнецу Матвю за Амгу. Сулусъ упросила меня взять ее съ собой: она сидитъ на краю телги и весело болтаетъ ногами. Мушкара и комары облпили насъ со всхъ сторонъ. Знойно, сладостно и по-таежному пьяно. Мн лнь двигаться и думать, а Сулусъ то и дло прыгаетъ съ телги и шныряетъ по кустамъ, собираетъ землянику.

На станкахъ мы пьемъ кирпичный чай и разговариваемъ о лтнихъ длахъ: о предстоящемъ покос и о паузкахъ, что плывутъ въ Якутскъ по Лен.

Сулусъ не церемонится со мной при чужихъ: она кладетъ мн голову на плечо и шепчетъ свое якутское признанье: табтыбынъ.

Она сла такъ близко, что мн слышно, какъ стучитъ ея сердце.

«Табтыбынъ» – смшное якутское слово! Сегодня оно мн миле славянскаго «люблю».

Какъ страшно выходить изъ юрты, когда солнце яростно сжигаетъ землю. Я закутываю голову мокрымъ полотенцемъ, но оно высыхаетъ мгновенно; хочется пить, но вода съ виномъ худо утоляетъ жажду.

Напрасно Сулусъ тормошитъ меня: я не выношу лтняго таежнаго солнца: отъ мушкары, зноя и жажды я изнемогаю и падаю на дно телги. Едва вижу однимъ глазомъ великолпное голубое небо, святое въ своей ослпительной нагот. И птицы не рютъ. Мертво и сухо шуршатъ колеса, и рысь лошадей – какъ четкая, сухая дробь.

Я забываю, куда мы демъ и зачмъ: только бы пить, пить холодную ключевую воду или хоть уйти бы вглубь тайги, зарыться въ темной и влажной листв, уснуть тамъ, вдыхая зеленую сырость лсныхъ травъ и острый запахъ грибовъ и раздагающейся коры.

Къ вечеру сильне пахнутъ березы; втеръ потянулъ отъ зари; по новому закурились озера; легче дышать; охотне выходишь изъ станка садиться въ телгу.

Лошади запряжены и привязаны за повода къ двумъ столбамъ. Садимся. Вокругъ толпятся якуты. Сейчасъ помчимся въ тайгу. Лошади рвутся. Вотъ сейчасъ ихъ пустятъ. Сразу, по свисту, съ дикимъ ржаньемъ летятъ кони навстрчу зар.

Такъ жутко мчаться по лсной дорог въ неизвстную даль, пьяня отъ втра и зазывныхъ таежныхъ воевъ, что рождаются въ берлогахъ и оврагахъ.