Сумеречный взгляд

К моему удивлению, Райа открыла калитку в металлической изгороди и прошла к чертову колесу. Обернувшись ко мне, она бросила:

— Пошли.

— Куда?

— Наверх.

— Туда?

— Да.

— Каким образом?

— Говорят, мы произошли от обезьян.

— Я — нет.

— Мы все от них произошли.

— А я произошел от... сурков.

— Тебе понравится.

— Слишком опасно.

— Проще некуда, — заявила она, вцепившись в колесо и собираясь лезть наверх.

Я глядел на нее — на большого ребенка во взрослом спортзале вместо джунглей, — и на сердце у меня было невесело.

Я вспомнил образ Райи, залитой кровью. Я был уверен, что смерть не угрожает ей здесь и сейчас. Ночь была спокойной — однако же недостаточно спокойной, чтобы мое бешеное сердцебиение улеглось.

— Вернись, — сказал я ей. — Не надо.

Она остановилась на высоте пятнадцати футов от земли и поглядела вниз на меня. Ее лицо было темным пятном.

— Давай лезь.

— С ума сошла.

— Тебе понравится.

— Но...

— Слим, пожалуйста.

— О господи.

— Не разочаровывай меня, — сказала она, отвернулась и продолжила карабкаться наверх.

Чутье ясновидца не давало мне предупреждений о том, что в эту ночь чертово колесо представляет для нас опасность. Угроза, которую нес этот громадный механизм, по-прежнему лежала в одном из ближайших дней, а пока что это была всего лишь груда дерева, стали и сотен потушенных лампочек.

Я неохотно полез наверх, обнаруживая, что в этом переплетении множества стоек и балок находится гораздо больше, чем я ожидал, мест, куда можно поставить ногу или за что ухватиться рукой. Колесо стояло на стопоре и было неподвижно — разве что двухместные кабинки иной раз слабо покачивались под порывом ветра или когда наше движение передавалось по каркасу на гнезда толстых стальных сетей, на которых были подвешены кабинки. Хоть я и заявил, что происхожу от сурков, тем не менее я быстро доказал, что предками моими были все же обезьяны.

К моему облегчению, Райа не стала лезть до кабинки, висевшей на самом верху, а остановилась, повернув к третьей от нее. Она уже сидела там, открыв дверцу, чтобы я мог залезть, и улыбалась, глядя на меня, трясущегося и всего в поту. Я отцепился от каркаса и плюхнулся на металлическое сиденье рядом с ней. Пожалуй, подъем стоил того, чтобы на ее губах появилась столь редкая для нее улыбка.

Когда я перевалился в кабинку, она начала раскачиваться на оси, и в какой-то миг я с замиранием сердца подумал, что сейчас выпаду наружу, полечу вниз, ударяясь о застывший водопад из стали и дерева, задевая за каждую кабинку на пути, пока не ударюсь о землю так, что переломаю все кости. Но, уцепившись одной рукой за разукрашенный борт кабинки, а другой за фигурную спинку сиденья, я сумел остановить болтанку. Райа, держась только одной рукой, с уверенностью, которую я счел бездумностью, высунулась из кабинки в тот момент, когда ее качало сильнее всего, дотянулась до распахнутой дверцы, схватила ее, подтащила к себе и с лязгом и грохотом закрыла на задвижку.

— Ну вот, — сказала она. — Уютно и хорошо. — Она прижалась ко мне. — Я тебе говорила, что тут будет здорово. Ничего нет лучше, чем покататься на чертовом колесе, когда огни погашены, мотор не работает и все вокруг тихо и темно.

— Ты часто сюда залезаешь?

— Да.

— Одна?

— Да.

В течение нескольких долгих минут мы не промолвили больше ни слова, просто сидели, прижавшись друг к другу, мягко покачиваясь в кабинке под скрип шарниров и озирая темный, бессолнечный мир со своего трона. Когда же мы заговорили, речь у нас пошла о вещах, которых мы прежде ни разу не касались в наших беседах, — о книгах, о поэзии, о фильмах, о любимых цветах, о музыке, — и я понял, до чего мрачными были наши прежние беседы. Словно Райа оставила внизу какое-то неизвестное бремя, чтобы оно не мешало ей лезть наверх, и теперь рядом со мной была Райа, свободная от оков, Райа, обладавшая неожиданно легким и светлым чувством юмора и прежде не слыханным мной девичьим смехом. Это был один из тех немногих случаев с тех пор, как я познакомился с Райей Рэйнз, когда я не ощущал ее таинственной печали.

Но вскоре я ее все же ощутил, хотя и не мог точно определить момент, когда мертвенно-бледный поток меланхолии снова потек через нее. Среди прочего мы говорили о Бадди Холли, чьи песни пели, пока разбирали ярмарку, и уморительным дуэтом пели вразнобой несколько отрывков из своих любимых песен этого певца. Мысль о безвременной смерти Холли, несомненно, пришла в голову нам обоим и, должно быть, стала первой ступенькой лестницы, ведущей в подвал уныния, где Райа обычно обитала, потому что через некоторое время мы уже говорили о Джеймсе Дине, умершем более семи лет назад. Его жизнь пошла в придачу к потерпевшей аварию машине, где-то на пустынном шоссе в Калифорнии. Потом Райа стала возмущаться, как несправедливо умирать молодым. Она долго и бурно негодовала и грустила по этому поводу, и тогда я в первый раз почувствовал, как печаль возвращается к ней. Я попытался сменить тему разговора, но безуспешно — Райю, казалось, не просто увлекли разговоры о мрачном, она находила в них и непонятное удовольствие.

Наконец из ее голоса исчезла вся веселость, она отодвинулась от меня и спросила:

— Как тебе было в прошлом году, в октябре? Что ты тогда чувствовал?

Сначала я не понял, о чем это она.

Она пояснила:

— Куба. Октябрь. Блокада, ракеты, все эти решения. Говорят, мы были на краю пропасти. Атомная война. Армагеддон. Что ты тогда чувствовал?

Тот октябрь стал поворотной точкой в моей судьбе и, думаю, в судьбе всякого, кто был достаточно взрослым, чтобы понять, что означал этот кризис. Что касается меня, то я осознал — человечество отныне способно стереть самое себя с лица земли. Я также начал понимать, что гоблины — к тому времени я видел их уже несколько лет — должны быть в восторге от нашей всевозрастающей технологической оснащенности и изощренности, потому что это открывало им все более захватывающие возможности мучить человечество. Что случилось бы, окажись какой-нибудь гоблин наделен политической властью, достаточной для того, чтобы получить контроль над кнопкой, неважно, в Штатах или в Советском Союзе? Конечно, они поймут, что их род будет уничтожен вместе с нашим; апокалипсис лишит их удовольствия медленной пытки, которую им, судя по всему, так нравилось применять к нам. Это могло бы удержать их от стремления выпустить ракеты из шахт. Но зато какой пир страдания состоялся бы в эти последние дни и часы! Взрывы, равнявшие города с землей, огненные бури, дожди радиоактивных осадков. Если ненависть гоблинов к человечеству была в самом деле такой сильной, как я чувствовал, тогда именно такой сценарий будет для них самым приятным, независимо от того, какое место в нем отводится их собственному выживанию. Именно кубинский кризис подтолкнул меня к мысли, что рано или поздно мне придется начать битву с гоблинами, независимо от того, насколько эта война одиночки будет трагичной и неравной.

Кризис. Поворотный момент. В августе 1962 года Советский Союз начал тайно размещать на Кубе крупную батарею ядерных ракет, чтобы добиться возможности нанести первыми неожиданный удар по Соединенным Штатам. 22 октября, после того, как от русских потребовали убрать эти провокационные пусковые установки, после того, как требование было отвергнуто и получены дополнительные доказательства, свидетельствующие, что работа по установке ракет лишь ускорилась, президент Кеннеди объявил о блокаде Кубы, что влекло за собой угрозу потопления любого корабля, который попытается проникнуть за карантинную линию. После этого, 27 октября, в субботу, наш самолет «У-2» был сбит советской ракетой «земля — воздух», и вторжение американских войск на Кубу было намечено (как мы узнали позже) на понедельник, 29 октября. Казалось, что от Третьей мировой войны нас отделяют всего несколько часов. Но русские сделали шаг назад. За время недельной блокады каждый американский подросток несколько раз прошел тренировку на случай воздушной тревоги. В большинстве крупных городов проводились тренировки по воздушной тревоге, в которых принимало участие все население. Спрос на бомбоубежища взлетел к небу. Уже существующие убежища расширялись. Все воинские части были приведены в состояние боевой готовности, части национальной гвардии, находившиеся в запасе, были переданы в распоряжение президента. В церквях прошли специальные службы, подстегнувшие общую напряженность. И если к тому времени гоблины еще не задумывались о возможности полного уничтожения цивилизации, эта мысль наверняка пришла им в голову во время кубинского кризиса, потому что в те дни они питались сытным варевом нашей тревоги, вызванной одним лишь ожиданием такой катастрофы.

— Что ты чувствовал? — снова спросила Райа, сидя рядом со мной на неподвижном чертовом колесе над затемненным ярмарочным полем, во все еще не разрушенном мире.

Лишь несколько дней спустя я пойму все значение нашего разговора. В ту ночь мне казалось, что мы коснулись этой мрачной темы совершенно случайно. Даже мои психические способности не открыли мне, как глубоко задевал ее этот вопрос и почему.

— Что ты чувствовал?

— Боялся, — ответил я.

— А где ты был тогда?

— В Орегоне, В школе.

— Ты думал, что это произойдет?

— Не знаю.

— Ты думал, что ты умрешь?

— Мы находились вне зоны поражения.

— Но ведь ядерные осадки были бы повсюду, разве нет?

— Наверное.

— Так ты думал, что можешь умереть?

— Может быть. Я думал об этом.

— И как ты себя при этом чувствовал?

— Не лучшим образом.

— И все?

— Я беспокоился за мать и сестер, думал о том, что может случиться с ними. Мой отец умер незадолго до этого, и я был главой семьи, так что я бы должен был что-то делать, чтобы защитить их. Но я не мог придумать, как сделать так, чтобы они уцелели, понимаешь, и от этого я себя чувствовал таким беспомощным... почти ослабел от беспомощности.

Мне показалось, что она разочарована, словно она ожидала услышать от меня другой ответ, что-нибудь более драматичное... или более мрачное.

— А ты где была в те дни? — поинтересовался я.

— В Джибтауне. Там поблизости от нас какие-то военные сооружения, одна из главных целей.

— Так что ты ожидала, что умрешь? — спросил я.

— Да.

— И что ты чувствовала?

Она молчала.

— Ну? — настаивал я. — Что ты чувствовала в связи с грядущим концом света?

— Любопытство, — ответила она.