Сумрачный красавец

— Может быть, не стоит без конца твердить себе это — ведь высказывать мысли вслух все равно что выражать пожелание — но мне кажется, я обречена растратить жизнь впустую. Меня слишком мало занимает то, что не имеет для меня значения. Как если бы я в ярости отбрасывала ничто в ничто. Пусть уж потерянное время будет действительно потеряно. Пусть то, что лишено смысла, по крайней мере не принесет пользы. В этом у меня выражается благородство. Чего бы я только не отдала, чтобы заснуть и во сне проплыть над безотрадными пространствами, которые каждый живущий преодолевает с неотвязной мыслью о том, что в это мгновение он мог бы быть где-то еще.

Я заметил, что такое высокомерное презрение к жизни часто объясняется лишь ленью и недостатком мужества. Только заставляя себя жить в постоянном напряжении, можно заслужить награду: редкостные мгновения, небывалые возможности, чудесные неожиданности, — все то, о чем, как я догадывался, она сейчас подумала.

— А почему вы решили, что я живу не в напряжении? — шутливо возразила она: ее забавляло, что беседа приняла несколько рискованный оборот. Но тут же опять помрачнела и заговорила своим ночным голосом, тихим, звучным, ровным голосом, интонации которого я не могу воспроизвести в этом пересказе.

— Не думаю, чтобы человек мог подстегнуть свою удачу. Она ведь куда как проворнее нас. В этом смысле я — кальвинистка (Она говорила, улыбаясь странной, застывшей улыбкой). Расскажу вам еще одну историю. Это тоже будет притча, хотя ее сила — в абсолютной точности всех деталей. Однажды ночью я возвращалась скорым поездом из Анже в Нант. Примерно на середине пути начинается пейзаж, который я очень люблю, там, где Луара течет меж высоких, лесистых холмов, увенчанных замками, — поистине королевская долина. Я стояла одна в коридоре, за окном была тоскливая ночь, иссеченная струями дождя. Как со мной нередко бывает, я "говорила, обращаясь к собственному сердцу". Я живу очень одиноко и часто разговариваю сама с собой. Поскольку дельные мысли и остроты обычно приходят мне на ум с запозданием, это для меня единственная возможность блеснуть в разговоре, иногда я даже увлекаюсь и прихожу в сильное волнение. Итак, я, обращаясь к воображаемому собеседнику, описывала ему удивительную игру света над Луарой, на отрезке пути, который предстояло проехать. "Жаль, очень жаль, что сейчас такая непроглядная тьма". И в то же мгновение — самое большее, через две-три секунды, — за окном стало светло как днем,все, до самого горизонта, озарилось каким-то небывалым, пугающим светом, как от вспышки магния. Я застыла на месте, не в силах шевельнуться, кровь отлила от лица, я побледнела, словно услышала трубу Страшного суда. Все неправдоподобное настолько болезненно для нас, что вы, надеюсь, не усомнитесь в моей искренности. На следующий день я прочла в газете, что в небе над Луарой пролетел метеорит и упал в море километрах в ста оттуда. Непостижимым образом мое желание было исполнено, и я никогда этого не забуду. Для меня этот метеорит занял место среди знаков зодиака.

Потом мы возвращались домой через дюны. Я любовался ее медлительной упругой походкой, такой благородной, такой горделивой. Я не представлял себе, который час, и боялся, что вот-вот забрезжит утро. Кристель подшучивала надо мной, говорила, что меня околдовал этот метеорит. В темноте звенел ее свежий смех, мы шли по высокой траве, между рваными краями дюн, белоснежных, как соль. И, право же, мне хотелось бы шагать вот так до самого утра.

3 июля

Обеденная зала в отеле "Волны" выглядит необычно: стены там обшиты деревянными панелями, убранство и освещение напоминает каюту корабля, но широкая лестница, непонятно почему втиснувшаяся посредине, в целом все облагораживает. Особенно мне нравится эта зала в дождливые летние дни, когда неяркий свет проникает сквозь матовые стекла окон и люди в легких пляжных костюмах привносят с собой какой-то зябкий, грустноватый уют, как в деревенской хижине ночью или в горном приюте во время бури. В нежаркую погоду хочется подольше задержаться за обедом, и люди легко заводят знакомства.

Так я с сигаретой в руке оказался за столиком Ирэн и Анри Морвер. Они недавно поженились. Он высокий, элегантный, несколько флегматичный, немного насупленный. Впрочем, не лишенный обаяния. Мы с ним подолгу беседовали о Рембо (любопытно отметить, с каким успехом этот литератор — позже охотно объясню, почему я так его называю, — сыграл в наши дни роль универсальной отмычки, "помощника ученых-исследователей и пытливых умов"; если бы ему в свое время предрекли это, он умер бы от смеха). Быть может, несмотря на подчеркнутые, хоть и весьма трогательные, знаки внимания к молодой жене, Анри уже начал скучать с нею. Его выдают мелочи — мелочи, в которых видно все: пальцы, барабанящие по скатерти, когда приходится слишком долго сидеть с глазу на глаз в ожидании кофе, тоскующий взгляд в окно, на море, — и пока еще не слишком заметное появление на столе связок ключей и всевозможных бумаг, писем, счетов, документов, газетных вырезок, — словом, признаков того, что к сорока годам постепенно превращает молодую пару в двух людей, живущих каждый своей жизнью: приоткройте любую дверь — и вы увидите почтенную буржуазную семью, мужа и жену, предающихся после ужина порознь своим любимым занятиям. А вот Ирэн — живое, полнокровное существо и с хищной радостью наслаждается каждым прожитым мгновением. Ясно, что она никогда не будет в разладе с жизнью. О чем бы Ирэн ни говорила с мужем, у него спустя несколько минут делается лицо человека, загнанного в угол. Обожаю подмечать трещины, возникающие между людьми: до чего же соблазнительно вогнать туда клин и мощными, непрерывными ударами… Ирэн! Сильная женщина и, осмелюсь предположить, чувственная.

Вышло так, что вскоре мы заговорили о Кристель. Возможно, я сам, еще полный впечатлений от давешней встречи с ней, захотел перевести разговор на эту тему. Анри как будто неохотно принимал участие в беседе, но когда речь зашла о Кристель, я заметил огонек, сверкнувший в глазах Ирэн. Готов поклясться, она знает о нашей ночной прогулке — ведь она в завуалированных выражениях высмеяла интерес, который я проявляю к этой "юной особе". По се словам, она близко знала Кристель, когда они обе учились в монастырском пансионе, и до сих пор осталась с ней в "хороших отношениях": очевидно, это была та поверхностная женская дружба, которая после восемнадцати лет сменяется разочарованием, нередко вырождаясь в изощренное коварство. Затем, возможно, желая усложнить ифу, усилить напряжение без какой — либо видимой цели, из одной лишь любви к искусству, как это часто бывает у женщин, она попыталась вызвать у меня ревность к Жаку.

— Знаете, Кристель прямо-таки увлечена им. Они вместе купаются, играют в теннис. Всем кажется, что из них могла бы выйти чудесная пара. Но я не думаю, что Кристель может сделать кого-то счастливым. Она ведь поступает по — своему, живет своим умом. В буквальном смысле. Она существо рассудочное. По-моему, ничто так быстро не высушивает женщину, как рассудочность. И ничто не губит ее так быстро, как высокомерие. А Кристель высокомерна, она изображает из себя принцессу, держится на расстоянии, точно какой-то сфинкс. Но я вовсе не желаю очернить ее в ваших глазах, дорогой Жерар.

Такая щепетильность тронула меня: быть может, я ошибся? Ведь я усмотрел в ее враждебности нечто большее, чем простое проявление женского соперничества. Достаточно взглянуть на Ирэн, роскошную брюнетку, и сразу понимаешь: она — прежде всего женщина,со всеми желаниями, потребностями и предрассудками, присущими дочерям Евы. В жизни не встречал женщины, до такой степени обезличеннойсвоей принадлежностью к женскому полу: в ее присутствии с языка слетают самые банальные, самые затрепанные комплименты. Неудобно говорить, однако бросается в глаза: этот рот, эти бедра, эти груди жаждут, чтобы их ласкали — рукой, губами, исполненными вожделения словами, они знают, что созданы для этого, и только для этого. Но свойство, которым большинство женщин гордились бы, Ирэн ощущает как унижение, она завидует Кристель — она, безмолвно пребывающая в темнице собственного тела, завидует воздушности Кристель, ее способности волновать воображение, будить мечты скорее, нежели чувства. Такого рода зависть встречается весьма редко, ибо люди считают ее нелепой: но мне показалось, что именно ею было проникнуто слово "сфинкс", так небрежно оброненное Ирэн.

Когда-нибудь я напишу новый, приближенный к современности вариант сказки "Красавица и Чудовище". Это будет история о женской ревности, где убийца растерзает свою жертву, как делали вакханки. История о муках возвышенной души, которая бунтует против своей прельстительной оболочки, чувствуя, что неизбежно станеттакой, какой кажется, и разорвет на части соперницу, невзрачную и даже несколько худосочную, словно платоновская Идея. Эпиграф: Dramatis personae. Чепуха, конечно. Но мне обидно за Ирэн. Она была надушена восхитительными духами, и именно так, как, по-моему, ей следует душиться, то есть очень сильно. Человек должен принимать себя таким, каков он есть, и уметь использовать к своей выгоде то, чем наделила его судьба: это единственно разумный выход.

Когда мы вставали из-за стола, подошел Грегори и с напускным безразличием, пряча глаза, что действует сильнее, чем мольба, предложил мне и Анри сыграть с ним партию в миниатюрный гольф. Удивительно, до чего этот библейский пророк, привыкший общаться с призраками, любит тихие игры. С трубкой в зубах, возбужденный и сосредоточенный — этакое массивное воплощение спокойствия и выдержки, — он, должно быть, без конца думает одну и ту же мысль, в которой моменты этой усыпляющей игры становятся не пробелами, а знаками препинания. Наверно, мыслительный процесс у него похож на жевательный. Кажется, будто и пульс у него замедленный: такой он нелюдимый, такой неловкий. И тем не менее он, погруженный в бесконечные раздумья, тяжеловесный, с наслаждением попыхивающий трубкой, опередил нас на несколько проходов. А затем, сдерживая рвущееся наружу ликование, только чуть раскрасневшись, с достоинством угостил нас сигарами. Милый Грегори! Он был обворожителен.

4 июля

Проснулся рано, чтобы посмотреть, как над заливом восходит солнце. Самое приятное в этой гостинице, расположенной на берегу (ровный гул прибоя слышишь постоянно), — ее чудесный сад, ее липы, ее раскидистый кедр, ее наивные клумбы. Угол розовой черепичной крыши, выступающий над зеленью, в свете зари выглядел так по-деревенски мило, что мне захотелось зааплодировать. Утро было кругом отлакировано дождем, — на улице, между лужами, в которых отражались деревья, асфальт приобрел нежнейший голубовато-стальной оттенок. Повсюду раздавалось пение петухов, напоминавшее посетителю фешенебельного курорта о скромных утренних радостях: где-то там угадывались булочные с их маленькими, запряженными собаками тележками, террасы кафе, где официанты, посвистывая, расставляют складные стулья, садовые калитки с певучими колокольчиками, словом, какой-то добродушный Монпарнас, приправленный деревенским озорством.