Супергрустная история настоящей любви

Но я знал одно: я ни за что не последую совету Нетти. Ни за что не пойду к Неимущим в парк на Томпкинс-сквер. Кто знает, что их ждет? Если Национальная гвардия расстреливает людей в Центральном парке, отчего не пострелять в центре? «Первым делом безопасность», как говорят в «Постжизненных услугах». Наши жизни дороже чужих.

Армада вертолетов направилась на север. От их остервенелой ярости дрожал весь дом, у соседей за стенкой звенел фарфор в буфете, плакали младенцы. Все это, видимо, испугало Юнис — вскоре она притулилась к моему большому телу, вжалась в меня так, что стало больно. Мне было страшно — не из-за военной операции в городе (все равно человека с моими активами и пальцем не тронут), а потому что я понимал: я никогда не смогу с ней расстаться. Как бы она со мной ни обращалась. Как бы плохо мне ни было. Ибо в злости ее и тревоге было что-то родное, в них крылось облегчение. Ибо эти наивные южнокалифорнийские иммигрантские семьи я понимал лучше, чем праведную среднезападную родню Грейс, — я понимал эту жажду денег и уважения, эту смесь претензий и ненависти к себе, это стремление быть красивым, заметным, пользоваться восхищением. Ибо когда Вишну сказал мне, что Грейс беременна («ха- ху», — неловко рассмеялся он, сообщая эту новость), я понял, что передо мной захлопнулась последняя дверь. Ибо, в отличие от скользкой и ловкой Эми Гринберг, Юнис понятия не имела, что творит. И я тоже.

Прости, дневничок, я сегодня эмоциональная развалина. Плохо спал. Даже лучшие беруши не помогают от вертолетных винтов за окном, а Юнис во сне громко ругается по-корейски, все ведет бесконечный разговор с anna,своим отцом, негодяем, по большей части виновным в ее боли; и все же если бы не вспышки его злости, я бы, может, никогда не влюбился в нее, а она в меня.

Однако я тут сообразил: кое о чем я умалчиваю, дневничок. Позволь описать прекрасные моменты — во всяком случае, до начала протестов НИИ и появления КПП на станции Ф.

Мы ходим по корейским ресторанам в центре и пируем: рисовые пирожки в чили, кальмар, утопающий в чесноке, страшные рыбьи животы лопаются от соленой икры, непременные блюдечки с капустой и консервированной репой, с водорослями и кусками восхитительной сушеной говядины. Мы едим по-азиатски, уставив глаза в тарелки, от души чавкая супом с тофу и слегка порыгивая, что означает нашу вовлеченность в трапезу, моя рука тянется к стакану соджу,ее — к изящной чашечке ячменного чая. Мирное семейство. Слова не нужны. Мы любим друг друга, кормим друг друга. Она зовет меня кокирии целует в нос. Я зову ее по-русски «малышка» —опасное слово, ибо однажды оно сорвалось с губ моих родителей: я тогда был меньше трех футов ростом, и их любовь ко мне была незамысловата и правдива.

Тепло корейского ресторана, нескончаемая череда тарелок, словно трапеза не может закончиться, пока не будет съеден весь мир, крики и смех после еды, несдержанное подпитие стариков, хиханьки и болтовня женщин помоложе, и куда ни глянь — семейные узы. Неудивительно, что евреи и корейцы с такой легкостью завязывают романы. Нас, конечно, варили в разных горшках, но оба горшка булькали семейным теплом и непринужденностью, любопытством и неврозами, порожденными тесным соседством.

Однажды мы обедали в шумном заведении на 32-й улице и Юнис увидела человека, который ел один и тянул кока-колу.

— Грустно, — сказала она, — видеть корейца без жены или подруги — она бы ему сказала, что нечего пить это пойло. — И она подняла повыше чашку ячменного чая, словно хотела показать этому человеку, что существует здоровая альтернатива.

— По-моему, он не кореец, — сказал я. — Мой эппэрэт говорит, он из Шанхая.

— А, — сказала она. — Родовые связи с одиноким азиатским любителем кока-колы были обрублены, и она потеряла интерес.

По дороге домой — животы набиты чесноком и чили, солнце жарит снаружи, перец — изнутри, и тела покрыты приятной испариной, — я задумался о том, что она сказала. Грустно, сказала она, что у корейца нет жены или подруги, которая сказала бы ему, что не стоит пить кока-колу. Взрослому человеку надо сказать,как ему себя вести. Чтобы сдерживать низменные инстинкты, ему нужна подруга или жена. Какое чудовищное пренебрежение к индивидуальности! Можно подумать, все мы временами не жаждем ощутить, как на язык падает капля искусственно подслащенной жидкости.

Но затем я подумал об этом с точки зрения Юнис. Семья вечна. Родственные связи невозможно порвать. Ты приглядываешь за себе подобными, они приглядывают за тобой. Может, это яневнимателен, недостаточно забочусь о ней, не делаю замечаний, когда она заказывает чесночный батат-фри или пьет молочный коктейль без витаминных добавок. Вот только вчера я обмолвился о нашей разнице в возрасте, и она совершенно серьезно ответила:

— Ты не можешь умереть прежде меня, Ленни. — И потом, на миг задумавшись: — Пожалуйста, дай слово, что будешь за собой следить, даже если меня рядом нет и я не говорю тебе, что делать.

И вот так, шагая по улице, дыша кимчхи и шипучим пивом «ОБ», я начал пересматривать наши отношения. Я взглянул на них глазами Юнис. У нас теперь есть взаимные обязательства. Наши семьи нас обманули — теперь мы должны создать собственную прочную и длительную связь. Успех — это когда мы перестанем понимать, где кончается один и начинается другой.

Из этих соображений дома я заполз на нее и с великим нетерпением вжался ей в лобок.

— Ленни, — сказала она. Она дышала очень быстро. Мы знакомы уже месяц, но логического развития наши отношения еще не получили. Вначале я считал это признаком большой выдержки и традиционной морали со своей стороны, но теперь заподозрил, что просто до сих пор до нее не достучался.

— Юнис, — сказал я. — Любовь моя. — Нет, слишком мелко. — Жизнь моя, — сказал я. Ноги Юнис раздвинулись, она пыталась умоститься поудобнее. — Ты моя жизнь.

— Что?

— Ты…

— Тш-ш, — сказала она, гладя меня по бледным плечам. — Тихо, Ленни. Помолчи, милый мой, милый рыбоголовль.

Я вжимался в нее все глубже, стремясь туда, откуда уже не придется уходить. Когда я туда прибыл, когда ее мускулы напряглись, стиснули меня, когда под кожей резко проступила ключица, когда роскошные июньские сумерки взорвались в моей простенькой спальне и Юнис застонала — я надеялся, что от наслаждения, — я понял, что в моей жизни есть по меньшей мере две правды. Правда моего бытия и правда моей кончины. Мысленным взором вспорхнув над собственной плешью и над толстыми щупальцами ее гривы, разметавшейся по трем ортопедическим подушкам, я увидел ее сильные, живые ноги с икрами-полумесяцам и, а между ними — свою белесую тушу, пришвартованную, защищенную, пожизненно поставленную на прикол. Я увидел ее загорелое мальчишеское тело и новые летние веснушки, я нащупал тугие бурые капсюли ее настороженных сосков, уловил мелодию ее чесночного, сладкого, чуть прокисшего дыхания — и с настойчивостью, которая способна довести до инфаркта мужчин лет на шесть старше меня, принялся нырять в тесноту ее тела, и из легких моих рвался отчаянный звериный рык. Глаза Юнис, влажные и сочувственные, наблюдали, как я делаю то, что должен. В отличие от сверстников она не совершенно пропиталась порнографией, и потому инстинкт соития зарождался из иного тайного ее нутра; он говорил о жажде тепла, а не унижения. Она подняла голову, объяв меня своим жаром, и прикусила мне выпяченную мягкую нижнюю губу.

— Не бросай меня, Ленни, — прошептала она мне на ухо. — Никогда, пожалуйста, меня не бросай.

Тихий американец Почтовый ящик Юнис Пак на «Глобал Тинах»

2 июля

Чхун. Вон. Пак — Юни-сон:

Ынхи,

Мы ужас волноваться потому что плохая политическая положения на Манхэттене. Тебе надо вернуться в Форт-Ли и быть семьей. Это важнее чем учиться даже к экзаменам. Не забывать мы старые люди и мы видеть историю. Мы с папой пережить плохие времена в Корее когда много людей умирать на улицах, студенты молодые как ты и Сэлли. Пожалуйста без политики. Пожалуйста пусть Сэлли без политики. Иногда она говорить. Мы хотеть приехать к тебе в тот вторник. Преподобный Сук он учить нашего преподобного Чхо вести особенный поход грешников в мэдисон сквер гарден из Кореи и мы думать вся семья пойти и молиться а потом ужинать и познакомиться с этим мигукмальчиком который ты говоришь просто Сосед. Я расстроить что ты лгать мне что ты жить с Джой Ли но я благодарить Исуса ты и Сэлли жива и здорова. Даже папа такой тихий сейчас потому что Благодарен и на коленях пред Богом. Это тяжелые времена. Мы приезжать в Америку и что происходить с Америкой? Мы беспокоиться. Зачем это все быть? Когда мы приехать, когда ты еще не родиться, быть не так уж легко. Ты не знать как папа бороться за пациента, даже за бедного мексиканца нет страховки и он платить пятьдесят долларов сто долларов. Даже теперь он бороться. Может быть мы сильно ошибать.

Пожалуйста выделить нам время во вторник. Одеться хорошо, ничего дешевого или как «бля», но я всегда тебе доверять как ты носить. Папа говорить блокпост на мосту ДжВ и в тоннеле холланд. И как приезжать людям из Нью-Джерси?

Любить тебя,

Мама

Юни-сон: Сэлли, ты нормально?

СэллиБарнарда: Ага. Ты? Тут безумие. Нам «рекомендовано» не покидать кампус. Первогодки со Среднего Запада психуют. Я организую политинформацию, буду рассказывать, что творится.

Юни-сон: Тебе нельзя НИКАКОЙ Политики! Слышишь меня? Я первый раз в жизни считаю, что мама, типа, на 100 % права. Пожалуйста, Сэлли, дай мне слово.

СэллиБарнарда: Ладно.

Юни-сон: Это СЕРЬЕЗНО. Я твоя старшая сестра, Сэлли.

СэллиБарнарда: Я же говорю: ЛАДНО.

СэллиБарнарда: Юнис, почему ты не сказала, что у тебя есть парень?

Юни-сон: Потому что я, как говорит мама, должна быть «роликовой моделью».

СэллиБарнарда: Не смешно. Если не можешь мне такие вещи рассказывать, ты мне как будто и не сестра.