Супервольф

— Выступать, говоришь? — угрожающе спросил Гобулов, затем кивком приказал Гнилощукину. — Выйди! И дверь покрепче закрой.

Когда мы остались одни, Гобулов поводил языком по пересохшим губам, затем все также сидя на табурете, в упор наставил на меня указательный палец и спросил.

— Выступать собираешься?

Мессинг скромно признался.

— Я не против.

Нарком молчал, затем, решившись, спросил.

— Когда я умру?

— Клянусь, не знаю! — слукавил я. — Знаю только, что после моей смерти, Лаврентий Павлович и года не протянет.

— Врешь! — заявил Гобулов. — Лаврентий Павлович во-он какой человек, а ты, Мессинг, — он выразительно сморщился, — во-он какой человек. Ишак ты недоделанный! Как же ты можешь знать, что случится после твоей подлой смерти.

— Убейте, узнаете. Что знаю, скажу, но только для вас. Если выпустите меня, долго проживете, уйдете на пенсию. Если нет… Как только я отдам концы, вам и месяца не дожить.

Он долго и внимательно изучал подследственного, по-прежнему по стойке смирно стоявшего у стола.

Наконец нарушил молчание.

— На пушку берешь?

Мыслил открыто «на пушку (берет, гад)! А если не врет? (Что имею?) Лаврентий чикаться не будет. И Богдан (не спасет). Меркулов, Юсупов спят и видят, как бы меня закопать. Скрыть от (них невозможно). (Вай-вай-вай, держать нелзя, выпускать нелзя). Как быт?»

Я осмелился напомнить о себе.

— Только между нами, Берии было приказано оставить меня в покое.

— Кем приказано.

Я вскинул очи горе, затем уже более деловито продолжил.

— Лаврентию Павловичу брать Мессинга на себя ни к чему. Он прикажет… ну, понимаете? Чтобы концы в воду.

— Все ты врешь! — до смерти перепугался Амаяк Захарович.

— А вы проверьте. Между прочим, в Москве уже знают, где вы держите Мессинга. Правда, не понимают, зачем.

— Опять врешь!!

— Позвоните брату, — предложил я.

Он, ни слова не говоря, встал и вышел из пыточной.

Глава 8

Неделю меня не тревожили допросами. Все эти дни я заливал Шенфельду за мою, как говорят в Одессе, неудачную жизнь — как сбежал из дома с семьей циркачей, как мотался по Польше в поисках куска хлеба, как вышел на Кобака и с трудом начал осваивать трудную, малопочетную, но позволившую не умереть с голода профессию ясновидящего. Я рассказывал ему то, что он хотел услышать от такого мелкого проходимца, каким ему представлялся Мессинг. Мне, в общем-то, было все равно, что заливать, просто хотелось чем-то заняться. Играть в молчанку у меня сил не было. Я, как Калинский, без конца говорил и говорил. Правда, ни слова о Германии, о Гитлере и Сталине — это были запретные темы. Только Польша. Как родился, с кем жил, как мошенничал, как добывал хлеб насущный.

Обыкновенная история!

Такой сценарий позволил мне полностью сосредоточиться на ожидаемом будущем. К сожалению оно отделывалось от меня пустыми пейзажами, неизвестными людьми, разговорами на узбекском.

Что я понимал по-узбекски? Ничего, и все мои попытки отыскать реальную нить событий на ближайшую неделю, оказывались бесполезным занятием.

С высоты четырнадцатого этажа, предупреждаю — труднее всего предугадать самое близкое, самое ожидаемое. Оно всегда происходит внезапно, как бы невзначай выныривает из-за угла. Остается только руками развести — от кого, ты, родимое, пряталось? Зачем подталкивало к отчаянию? Зачем подсовывало прошлое, выдавая его за подступающее будущее. Кстати, на эту уловку я попался, имея дело с Калинским. Во время знакомства я воочию наблюдал себя помещенным в следственный изолятор, но мне почему-то в голову не приходило, что это уже не воспоминание, а предсказание. Другими словами, каждый угадывает или, если угодно, опознает то, что хочет угадать. Этот порог трудно преодолим. Что касается общих соображений, о них я расскажу позже.

Свобода воссияла внезапно — в облике невыспавшегося, хмурого конвойного, который утром повел меня к Гобулову. Мне не надо было прикладывать дополнительные усилия — благую весть в его голове я угадал сразу. В кабинете нарком с потрясающе мрачным видом, в присутствии насупившего брови Ермакова, объявил, что следствием установлено — произошла трагическая ошибка. Я невиновен, могу получить паспорт, и чтобы через день наведывался в кирпичный дом.

— Зачем? — не понял я.

— Таков порядок, — сурово объяснил Амаяк Захарович.

Я не осмелился возразить, но как всякий честный человек предупредил.

— Но у меня концерты. Меня ждет публика.

Гобулов застонал и, обратившись к Ермакову, приказал.

— Займись этим… — он не договорил. — Оформи документы, и чтобы ноги его в этом паршивом Ташкенте не было.

На последней фразе Ермаков настолько смачно ухмыльнулся, что я смекнул — они сделают все возможное, чтобы никто и никогда не сумел отыскать в Ташкенте мою ногу. Они готовы на все — придушить, закопать, расчленить, утопить в Чирчике. Живым мне отсюда не выбраться.

Это был факт, и я должен был с ним считаться.

Тот же конвойный провел меня в хозблок, где Мессингу вернули кожаное пальто, шляпу, маленький чемоданчик, бритвенный прибор, шлепанцы. Что удивительно, вернули деньги, переданные летчику. При этом заставили пересчитать купюры и подписать акт. Все сошлось — сорок тысяч, как одна копейка.

На этом чудеса не закончились. Лазарь Семенович, поджидавший меня в гостиничном номере, бросился ко мне, обнял, расцеловал.

— Вольф Григорьевич! — захлебываясь от восторга, закричал он. — Вы даже представить себе не можете, кто вы теперь!

Это было так неожиданно. Улыбающийся Кац — это, я вам скажу, зрелище! Я изумленно глянул на него. Хотел уточнить — кто же я теперь, но не успел.

— Теперь они все у вас в кармане! Кто посмеет вас тронуть? Телеграмма от самого Сталина! Теперь вы сами можете вытрясти из них всю душу. Поставить по стойке смирно и по мордасям!.. Со всей силы по мордасям! Господи, мне бы такую силу! Да я бы их всех!..

Он рухнул на диван, схватился за голову и запричитал — я бы их всех! Ох, как бы я их всех!..

Мессингу с трудом удалось привести в чувство разбушевавшегося от счастья Каца. Тот протянул мне газету «Правда Востока».

На первой полосе я прочитал:

«Товарищу Вольфу Мессингу. Примите мой привет и благодарность Красной Армии за вашу заботу о воздушных силах Красной Армии. Ваше желание будет исполнено.

И. Сталин».

Прочитал еще раз. И еще раз. Обратил внимание на последнюю загадочную фразу. Неужели это подтверждение — или указание! — чтобы меня, наконец, оставили в покое? У меня не хватило времени осмыслить эту существеннейшую информацию, как в номер, постучав, ворвался корреспондент ТАСС, за ним, уже без стука, двое местных газетчиков и какая-то дамочка с местного радио. У меня взяли интервью, в котором я поведал, какой патриотический восторг испытал Мессинг, перечислив необходимую сумму на покупку истребителя. Представительница местного радиовещания пригласила меня выступить по радио. Радостные хлопоты прервал телефонный звонок из Дома правительства. Молодой задорный голос поздравил меня с «выздоровлением» и напомнил о моем обещание выступить перед местным партийным и комсомольским активом.

Я поблагодарил за внимание к моей скромной особе и, сдерживая волнение, попросил назначить встречу на сегодня.

На том конце замолчали. Удивительно, но замолчали также все, кто находился в моем номере. Мне, ясновидцу из ясновидцев, было трудно понять, как они догадались, с кем у Мессинга сейчас состоится разговор. А вы говорите — телепатия!.. В стране мечты без нее не выжить.

Пауза затянулась, но я терпеливо ждал — человеку, получившему благодарственную телеграмму от Сталина, не могут не ответить. Этот закон лабиринта я усвоил накрепко. Наконец в трубке заговорили — голос оказался солидный, с заметным акцентом. Неизвестный представился — «говорит товарищ Юсупов». Я не выказал никакого удивления и поприветствовал первого секретаря ЦК Узбекистана.