Суть острова. Книга 2 (Что может быть круче своей дороги?)

Эх, малыши вы мои, малыши… Шонна свила им в нашей комнате по гнездышку – естественно, они упросили, чтобы их кровати рядышком были, веселее так болеть. Температура – не температура, а первое, что я сделал, войдя в комнату, это грозным рычанием прервал драку: Жан лупцует бедную маленькую Элли подушкой, а она хохочет и завывает одновременно… Это называется – крошки ждут неотложки… Отобрал я древний пластмассовый меч без гарды, которым маленькая сестричка дразнила под бока старшего братца, вернул на место фехтовальную подушку… Горячие оба, глаза красные, кашляют… Только обнял каждого – врач, господин Альфонс Дузе. Наш, домашний, он и детишек лечит, и Шонну консультирует по женским делам, и мне пару раз ссадины на костяшках пальцев обрабатывал, не специально для этого приезжал, а так, заодно… Почти что член семьи, дети его любят и совершенно не боятся, зовут дядя Альф, а за глаза – Пузатым Эльфом. Господин Дузе – подчеркнуто старомоден, я бы даже сказал, не по эпохе: трость с набалдашником слоновой кости, пенсне, эспаньолка… Ему бы еще галоши на ботинки… Но врач отменный, несмотря на свои семьдесят, долгого ему здоровья! У меня тоже есть для него кличка, но сугубо тайная, только Шонна о ней знает: Дуче! Сама же смеялась, узнав, и сама же меня за нее укоряет! Женщины – самый легкомысленный и непоследовательный народ в мире. Но и самый многочисленный во Вселенной, с этим приходится считаться.

Тем вечером, Пузатый Эльф Дуче заподозрил в Элли воспаление легких, но на следующий день, при более детальном обследовании у него в кабинете, все страхи благополучно рассеялись: обычное острое респираторное заболевание, три дня покоя – на каждый детский нос. Уж сколько мы с Шонной пережили этих болезней детских, сколько ложных и подлинных тревог испытали, а иммунитета к ним как не было, так и нет: стоит кому из птенчиков чихнуть, кашлянуть, сразу сердце сжимается… Неужели всегда так будет? Наверное, да. Отец у меня – что доска мореная, черта с два на нем эмоцию прочтешь… Кроме того ненавистного дня, когда я из лягавки его вынимал… Вот бы навсегда забыть те его слезы и тот его голос… Да, а ныне – только щурится, да оскаливается, иногда смеется… Но зато матушка моя чувствами плещет за двоих: «Рик! Не сутулься. Ты давно проходил обследование на туберкулез? У тебя голос хриплый. Не мое это дело, разумеется, но твоей разлюбезной Шонне есть смысл не только о косметике подумать! Да, о муже! О муже и о детях. Дай пульс. Я сказала, дай немедленно руку, я посчитаю пульс. Что? Я не плачу. Это у тебя мираж. Я потому плачу, что мой родной сын не способен даже подать матери руку. Так. Это что у тебя? О какой такой почтовый ящик? Ты опять дрался… Ты же взрослый человек, ты начальник отдела, ты, в конце концов, отец дво…» О, госссподи… И так каждый мой к ней визит. Потом, правда, начинает кормить на убой, исподволь и очень хитро, как она себе думает, вдалбливать в меня мысль, что Шонне надо гораздо больше времени проводить на кухне, а не у телефона и не в сомнительных компаниях. Журналисты и модели – воистину предосудительное общество, но это уж мы как-нибудь сами разберемся, без вмешательства извне… А с другой стороны, – все узнаваемо: она мать и вечно видит во мне маленького бузотеристого сына, ее родное дитя, которое тотчас же и непременно попадет в переделку, не приди она немедленно ко мне на выручку…

Полвторого… Сесть на минутку, да обтесать светотени в лужице пейзажа? Пожалуй. Я ставлю таймер на сорок минут, тихо-тихо, чтобы только сигнал услышать… А уж завтра как следует поработаю. Плоттер надо поменять, не забыть.

Глава десятая

В которой далеко не для всех очевидно, что мирные переговоры, либо поножовщина с перестрелкой – гораздо эффективнее вульгарной кулачной потасовки, так что лучше бы ее не допускать в быту и на работе.

Однако жизнь слишком богата на искушения и сюрпризы, поэтому следует помнить: согласие на драку – не для женщин, отказ от нее – не для мужчин.

Столько неубедительных алиби на своем веку я еще не видывал. А началось с пустяков: застрелили нашего любимого Господина Президента Леона Кутона. Мы с ребятами, ребята – начальники других отделов «Совы», ждали в приемной, пока триумвират из нашего директората натреплется там у себя, за закрытыми дверями, с чашечками кофе в мозолистых пальцах вождей, размышляли о том, о сем, тоже не молчали…

Вдруг – дверь настежь: всем зайти-зайти-зайти и занять положенные места, быстро, быстро, быстро! Почти сейчас же телефоны на столе и трубки в карманах заверещали на разные голоса… Впрочем, часа не прошло, как все трубки в городе отключились…

Генеральный наш откашлялся и без предисловий: покушение, мол, убит Президент Леон Кутон. В городе и стране объявлено чрезвычайное положение. Всем вести себя тихо, ждать распоряжений.

– Валите отсюда, парни, совещание переносится. Но недалеко отваливайте: рекомендую в холл, там уже ящик включен.

Мы и переместились в холл, как приказано, смотреть телевизор. Сводка новостей – каждые пятнадцать минут, практически одно и то же, но зато – абсолютно по всем каналам. Первый сообразил я: хвать трубку и Шонне:

– Крошка, ты в курсе событий?

– Да! Да, дорогой, ты где!?

– На работе и буду там неопределенно долго. Но как только – так сразу. Дети где?.. Оба? Отлично! Сидите все дома, даже гулять не вздумайте. Еда есть в доме? Что? Чай я постараюсь купить по дороге, ты даже за чаем лучше не выходи. Целую, чао.

То же, примерно, и матушке посоветовал. Там, правда, пришлось вытерпеть полторы минуты ответных рекомендаций, прежде чем я отключился, в целях экономии трафика.

Вслед за мною и остальные стали по домам названивать, каждый свое важное говорить… Но, как я уже сказал, трубки все выключились, буквально за минуту до идеи, что не худо бы и отца звонком проведать. Поздно догадался, короче. И моментально наши офисные телефоны стали в дефиците, поскольку Бабилон и его окрестности прямо-таки напичканы родственниками и друзьями сотрудников агентства «Сова». А тут еще такой фельдфебельский привет перед началом разговора: «…имание, ваш телефон поставлен на профилактическое прослушивание, запрещены все сведения, носящие подрывной характер или несущие в себе зашифр…»

И опять бежит к нам начальница канцелярии, личным посланцем от руководства, с категорическим устным приказом: «никому рабочих мест не покидать, находиться в здании…» Сидим, находимся, приобщаемся к траурной музыке самых лучших классических мировых образцов, но из сегодняшних композиторов – я знаю только Альбинони, и то, потому лишь, что Санта вслух проявил осведомленность.

В семнадцать ноль-ноль, в наш головной офис обильной струею вторгаются работники Службы, общим числом восемь человек, – не считая полутора десятков ребятишек в комбинезонах , в касках с забралом, и с автоматическими винтовками в уверенных руках, – и начинают поиск преступников, злумышленников и их сообщников.

Ну, теперь долгая беда с нами, братцы родные! Где я был ночью? Дома был, в компании жены и двоих детей за стенкой. А утром? А утром и днем, не считая дороги на работу – здесь же, в головном офисе, на виду и в компании коллег. Кто? Да кто – коллеги и подтвердят. А кроме коллег меня никто и нигде не видел почти всю первую половину дня. Что? Потому почти, что утром, выйдя из дома, я добирался до работы в своем моторе, и вполне возможно, что кто-то наблюдал меня, в нем едущего. Вот они, на связке… Эти от моего дома, а этот от мотора. Зачем вам ключи от квартиры-то? Эти, какие еще… Спасибо. А этот – этот от сейфа, служебного, в моем кабинете. С удовольствием, пойдемте. Что? Он всегда на мне, в кобуре, как положено. КУДА, сука!!! Ну-ка, спрячь лапы, б…, убери, я сказал!.. Почему – «опять я»? Они первые начали. Хорошо, господин директор… Только пусть они не потеряют ненароком…

И вот наши контрразведчики и контртеррористы из Службы рассосались по кабинетам головного офиса и в восемь смычков повели допрос всех нас, включая генерального директора и меня. Да, мне досталась долгая беседа… Чуваки, которые орудовали в моем кабинете, явно встали на след: всё во мне, и всё, что на мне, громким шепотом предупреждало их, точнее – его, офицера, который у меня ствол реквизировал: «он, он и есть главный среди всех подозреваемых, честные и невиновные люди так себя не ведут…» До сих пор уверен: им, ему, самой малости не хватило, чтобы неопровержимо доказать мою персональную вину и отвтетственность за убийство нашего дорогого Господина Президента. Впрочем, и остальные сотрудники «Совы» оказались, по результатам первых допросов, сплошь подозрительные недолояльные типы… Явился я домой ровно в полночь, как исчадие Тьмы, Шонна взялась было за упреки – но меня хоть выжми, самого впору жалеть и по головке гладить… «Что теперь будет, Ричик?» – а я откуда знаю, что теперь будет? Наладится, я думаю, на одном Господине Президенте свет клином не сошелся, тем более, что какой-то генерал Мастертон оседлал экраны телевизоров и первые полосы газет… Сроднимся, чего уж там, не впервой…

Сели ужинать, детишки уже спят, как обычно папу не дождавшись, Шонна устроилась напротив меня, только головой качает…

– Ты чего?

– Выглядишь плохо. Бледный весь, мешки под глазами, глаза красные. Досталось вам?

– А-а… Перемелется.

Досталось нам… Да уж, черт возьми! Эти самовыродки лампу мне в глаза выставили, а предварительно зафигачили в нее лампочку-светлячочек, на двести ватт, и с понтом дела наблюдают микродвижения губ, век, бровей, глаз, ждут, пока моя ложь потечет и растает перед их пристальными взорами матерых контрразведчиков. Я говорю «они» во множественном числе, но – так, для порядку: допрашивал-то меня один, двое служивых унтеров у него просто на подхвате, молчальники: подать, принести, застегнуть, «врезать»… На исходе четвертого часа огреб я, в общей сумме, с десяток ударов по шее и столько же в солнечное сплетение, а до этого приковали мне рученьки и ноженьки браслетами… Медовый месяц у них, все им можно сегодня, защитникам, во имя истины и нашего спокойного сна…