Суть времени. Цикл передач. № 21-30

В фольклоре вообще и в русском, в особенности, есть понятие «самоумаление», после которого начинается восхождение. Так вели себя великие русские юродивые, так ведёт себя вообще наша культура. Когда из определённого типа самоумаления начинается неумолимый подъём, неумолимое восхождение. И когда в основе понимания собственной ситуации концентрируется одновременно очень мощное чувство того, что ты к чему-то призван, и чувство собственной недостаточности, недоделанности, как бы каких-то собственных уродств. Так вот, если нет и того, и другого одновременно — то нет фольклора, а есть гламур.

Я рассмотрел сейчас эстетический аспект того, что касается кривой козы, на которой ехали столетиями. Но есть другой аспект, который мне представляется ещё более важным. Если ехали не на кривой козе, упирающейся, мекающей, иногда едущей, иногда куда-то убегающей в сторону, а на таком замечательном коне скакали, то куда ж прискакали-то? А?

Прискакали, прошу прощения за грубость, в полную задницу. Прискакали в чудовищную ситуацию невероятного сокращения собственной территории, невероятного падения собственной промышленности, невероятного обнищания собственного населения, наркомании, беспризорности, падения нравов. И Бог знает ещё чего.

Но разве вы эту ситуацию не чувствуете? Разве она не страшна, не чудовищна? Разве у вас это всё не болит? Но если это всё не болит, какая политика? Какая борьба — если не увидеть то, что ты в реальности находишься вот здесь, в этом ужасе?

Блок по этому поводу говорил:

«На непроглядный ужас жизни открой скорей, открой глаза…»

— и дальше добавлял:

«…но только — лживой жизни этой румяна жирные сотри».

Ну, зачем нужен этот «Палех» сегодня, эти Коньки-Горбунки, эти огнедышащие кони, этот гламур а ля рус, эта патриотическая сентиментальность? Зачем они нужны в столь беспощадной ситуации, в таком уже состоявшемся ужасе и перед лицом таких страшных угроз?

В моём спектакле по этому поводу звучат строчки: «Ах, что за героизм, зараза! Я колебал твои проказы! Твой блуд, романтику пустую! Кого сие интересует в момент, когда грядёт она?..» Героиня спрашивает: «Кто, Отче?» Он отвечает: «Чёрная Весна».

Так кому нужен «Палех», сентиментальность, патетика, сусальные, романтические образы «в момент, когда грядёт она»? Или «она» не грядёт? Или мы здесь занимаемся выдумками по поводу каких-то страшных сценариев, которые будут разворачиваться? Ну, так давайте ещё и ещё раз подумаем: мы нечто выдумываем для себя, мы создаём некую театрализацию в виде каких-то искусственных страхов? Или ситуация на самом деле страшна донельзя? Мы в аду или не в аду?

Одна за другой выходят газетные правдивые статьи и телевизионные передачи по поводу того, как именно телевидение растлевает детей, маленьких детей. О девчонках 12-летних, которые грабят в городах, раньше считавшихся оазисами научной и культурной жизни, о каких-то детсадовцах, которые фотографируют друг друга в порнографических позах… Детей не жалко? Мы же понимаем, что речь идёт не об отдельных случаях, а о том, что всё это ад, в который брошены люди. Мы же понимаем, что они сюда брошены, а не куда-то ещё! Значит, мы страшно залетели.

О каком тогда Коньке-Горбунке, о каком тогда «великом огненном коне» нужно говорить? Скромность-то нужна в подобных ситуациях? Разве непонятно, что если так сильно залетели и при этом пускаем розовые сладкие пузыри, то просто смешны донельзя?

Скажите же сами себе настоящую правду. Может быть, она пробудит что-то, может быть, она включит какие-то дополнительные резервные человеческие возможности? Может быть, тогда сможет эта коллективная личность, это соборное целое, оказавшееся в ситуации Маресьева, не в артель инвалидов идти, а взлетать в воздух и сбивать чужие поганые «мессеры»? Ведь такая возможность есть. Но она есть только тогда, когда реальность признаётся, когда на неё смотрят открытыми глазами. Когда на весь этот бесконечный ужас той жизни, в которой оказались, действительно открываются глаза. И когда понятно, что раз так залетели, раз в такой ужасприволокли сами себя, то после этого гламур, сусальность, патетика, романтическая живопись неуместны. А уместно что-то другое — то, что дышит этой последней силой одновременно самоуничижающего и самоподнимающего фольклора.

Вот такие мы. Да, залетели. Да, тащились чёрт знает как. Но это наша историческая судьба. Это наша историческая личность. И ещё посмотрим, кто быстрее доскачет до конечной цели, — вы на ваших «лошадках» или мы на этой «кривой козе». Да, вот такие, не стесняемся, прямо говорим, какие… Полюбите нас грязненькими, а чистенькими мы сами себя полюбим.

Неужели не понятно, что внутренне, морально, человечески — это единственный шанс на то, чтобы выйти из этого реального ничтожества в какой-то реальный подъём, в какое-то реальное самопреодоление? И что никакого другого шанса просто не существует? Так зачем дурачить себя и других, зачем цацкаться с собой, когда надо быть с собой так беспощадными, как только можно, в этих предельных, бесконечных ситуациях!

Может, Маресьев ещё и потому начал летать, что внутренне чувствовал: «Сдохнуть, умереть, но только не в эту артель!». Потому что он без этого полёта не мог. Потому что там, внутри него, не было какого-то повреждения, какой-то слабины, после которой ты вдруг и оказываешься в артели для инвалидов. Или пьяненьким милостыню просишь, вспоминая о том, каким ты был вчера… Ведь это же реальная возможность. Вот-вот и она наступит, вот-вот и она станет необратимой. Неужели это непонятно? Почему это непонятно? Почему?

Я езжу по стране. Не буду говорить в данном случае, куда, чтобы никто не обиделся (потому что, видит Бог, я меньше всего хочу кого-то обидеть). Трачу последние силы на то, чтобы действительно реально помочь. Приезжаю в… Ну, это другой город… не Красноярск… И в нём не так всё хорошо с «Сутью времени». Растерянные люди, они не собрались пока, они не точно знают, что им делать… Некоторые из них настроены, мягко сказать, не вполне конструктивно. Они сидят [в зале], слушают по многу часов, спрашивают, мучаются по поводу того, как же выйти из этой ситуации и так далее. Иногда они проявляют какую-то беспомощность, иногда неполную адекватность. Ну, это жизнь. Это так построено. Это и есть реальность, в которой мы живём.

Не будучи восхищённым тем, как происходит эта встреча, с тяжёлым чувством прихожу в гостиницу. А на следующее утро была назначена большая конференция, на которой собирается бизнес-элита очень серьёзного города — политическая элита, деловая, разная. Я не люблю элиту вообще. И особенно не люблю тех, кто называет себя элитой в той чудовищной ситуации, в которой мы оказались. Но тут как-то бросалось в глаза, что люди собрались серьёзные, лишённые гедонистических пороков, самовлюблённости — то есть всего того, что на блатном языке называется «понты дороже денег».

Люди сухие, конкретные, крупные, цепкие, серьёзные. Говоришь с ними, а они отвечают: «Вот сейчас, сейчас катастрофа, вот она приходит». И ты понимаешь, что они говорят об этом искренне. Они серьёзно об этом говорят, они действительно говорят о катастрофе. И это не то, что они пытаются на ней нажиться каким-то образом или сами с собой играют в такую странную вампуку — это определённый театральный жанр, где себя пугают и испытывают при этом некое театрализованное наслаждение… Это не театр ужаса. Не фильмы ужасов. Это реальность. Я вижу, что на меня смотрят честными глазами и говорят: «Всё, катастрофа! — вот она, наползает».