Суть времени. Цикл передач. № 31-41

И она нависает над человечеством.

Я недаром в своей книге «Исаак и Иаков» обратил на это серьёзное внимание. Мне кажется, что если разговаривать всерьёз о Четвёртом проекте — Сверхмодерне — и обо всём прочем, то нужно начать, конечно, с формирования картины мира.

Картина мира существенно меняется. Это не может быть связно только с физикой. Меняется картина мира в биологии — возникает другое представление о жизни и смерти. Картина смерти и тайна смерти как таковой, а также сама загадка формирования усложняющихся форм и скачков, которые осуществляют эти формы в процессе своего развития, — она, конечно, дополняется вот этой вот физической теорией тёмной материи, тёмной энергии.

И одновременно с этим подобная же картина возникает в психологии.

Я говорил об этом, что тут и Маркс, и Эйнштейн, и Фрейд были людьми, которые пытались создать монизм, то есть вывести всё из какого-нибудь одного принципа. Фрейд — из принципа удовольствия или эроса. Эйнштейн — из искривления пространства — времени. И Маркс — из прибавочной стоимости.

Теперь оказалось, что надо не просто поправить марксовскую теорию, или эйнштейновскую кривизну пространства — времени, или что-то там в фрейдизме. Фрейд написал «По ту сторону принципа удовольствия». Эйнштейн, введя лямбда-член, согласился с наличием чёрной материи и чёрной энергии. Маркс не довёл до конца своих исследований, которые фактически говорят о том же самом, — о том, что из одного источника мир в принципе не выводим. Он принципиально выглядит по-другому.

Это чувствовали люди предыдущих эпох. Это разрабатывалось в предыдущие эпохи и в науке, и в религии. Об этих разработках и о том, что из них следует, мы поговорим отдельно.

Здесь я пока что хотел говорить о проекте. О том, что великий проект возникает тогда, когда общество чувствует исчерпанность чего-то и не соглашается со смертью. Оно хочет жить. Тогда в недрах общества, в пределах определённых групп, входящих в это общество, возникает проект, возникает единство воли, выражаемое субъектом, который это делает, и ума. Это единство воли, ума и желания жить, желание, чтобы любимое общество, любимая страна, любимое человечество жило, — рождает матрицу. Матрицу вбивают в гибнущую субстанцию, субстанция соединяется с этой матрицей, и начинается новая жизнь.

Сделать предстоит что-то подобное. И тогда возникает вопрос: кто и что будет делать?

Я с интересом прочитал дискуссию классических марксистов с Юрием Бялым по поводу того, что такое когнитариат, как именно трактовать Ленина, Маркса и так далее. Я хочу сказать классическим марксистам следующее.

Во-первых, никогда никому не удастся рассмотреть Маркса, свободного от страсти по истории. Это уже не Маркс. Это какое-то странное животное, рассматривающее всех, как машины потребления, это не Маркс. Никто в мире никогда не мог себе представить такого Маркса.

Маркс был человеком, с невероятной страстностью переживавшим всё, что касается истории. В этом смысле никакой принципиальной разницы между Марксом и Вебером нет. Представьте себе, нет! Она есть для тех, для кого Вебер является апологетом капитализма, а Маркс — человеком, проклявшим капитализм, как абсолютное зло. Но это неправильное противопоставление. Этому противопоставлению нет места.

Вебер не прославлял капитализм. Он говорил, что капитализм — это страшный, страшный зверь, который можно оседлать моральной уздой, уздой протестантской этики, уздой новых норм. И тогда на этом звере можно ехать.

А Маркс никогда не говорил, что капитализм есть воплощение абсолютного зла, ибо до определённого момента он называл капитал историческим классом. И то, что Вебер называл легитимацией, а Маркс этим словом не называл, — Марксом использовалось совершенно таким же образом. Просто Маркс легитимировал капитализм историей и называл его историческим классом, жёстко критикуя. А Вебер легитимировал капитализм этикой или проектом. Но и Маркс, и Вебер искали способы легитимации капитализма и понимали, что эта легитимация существует. И проблема легитимации для Маркса столь же ясна и столь же важна, как и для Вебера.

Просто для Маркса легитиматор — это история, он говорит: «История! Для вящей славы истории». А Вебер называет легитиматор словом «этика». Тут они расходятся.

В этом смысле нам нужна этическая история или историческая этика. Этическая диалектика. Но это не значит, что Маркса и Вебера надо рассматривать, как абсолютных антиподов.

И есть вторая вещь — очень существенная, побудившая Ленина возвращаться в чём-то к Гегелю (что, кстати, абсолютно не вызывает во мне один только неописуемый восторг — я очень сложно отношусь к Гегелю). Проблема заключалась в следующем: Маркс, раскрывший безумно много, властью занимался очень мало, потому что сильная и слабая сторона Маркса совпадают.

Маркс ненавидел власть. Маркс считал власть злом. И всё, что он писал, — о том, что будет, когда власти не будет. И когда Ленин взял власть (а в общем-то уже тогда, когда он её брал), он понял, что он не может опираться только на Маркса, потому что Марксу эта проблема власти глубоко чужда, отвратительна. Тогда возникло Общество любителей гегелевской философии. И тогда возникли философские письма и другие работы у Ленина. И дальше вся теория власти разрабатывалась уже как бы помимо Маркса, хотя в философско-экономических ранних рукописях можно найти то, что можно использовать в качестве каких-то форм обоснования проблемы власти.

Власть — это нечто весьма и весьма специфическое. С древнейших времён это понимали, ибо уже у Эсхила мятежного титана Прометея приковывать к Кавказу ведут под руки два существа — Сила и Власть. Уже сказав это, первый греческий трагик, фактически не вышедший ещё из лона мифа, сказал, что власть — это не сила.

Когда человек хулиганит в зале, и вы приказываете охранникам его вывести, вы применяете силу, но это не значит, что вы — власть. Власть — когда вы тихим голосом говорите: «Выйди!» — и он выйдет.

Власть в принципе для Гегеля, его последователей, да и вообще для достаточно широкого круга философов делится на четыре типа, поэтому всякие апелляции к рабовладельческому и более ранним обществам недостаточно корректны.

Это власть закона, власть судьи.

Это власть отца, или власть Бога.

Это власть проекта, или власть вождя.

Это власть господина над рабом. При этом господин доказывает рабу, что он, господин, является властью, одним способом — раб боится умереть, а господин нет. Когда господин показывает рабу, что он (господин) не боится умереть, раб становится рабом.

Это Гегель. Можно сказать, Гегель в интерпретации неогегельянцев, поскольку что такое классический Гегель — понимают совсем немногие. Вот примерно так.

Закон как основание последний раз был утверждён Модерном, как проектом, и стал его главным регулятором.

Власть отца, или Бога — это власть общества до Модерна, и это власть, конечно, феодального, рабовладельческого и других обществ. Она невозможна в условиях нынешнего большого количества светских людей.

Власть господина над рабом мы не хотим рассматривать, потому что в принципе это неустойчивая власть. И потому что в современном мире, как я уже неоднократно говорил, явление шахидизма, может быть, изобретено для того, чтобы показать тем, кто претендует на роль голого господства, что они господами не являются. Есть воля к смерти, которую я лично совсем не приветствую, но которая в данном случае используется для того, чтобы сказать «нет» силам абсолютного господства.