Суворов (1-е изд.)

В этом, главным образом, заключался секрет необычайного обаяния Суворова для солдат, которое позволяло ему осуществлять такие маневры, как, например, в битве при Треббии, когда солдаты, прошедшие за 36 часов 80 верст, не успев перевести дыхания, вступили в бой и сражались до позднего вечера.

Вряд ли будет преувеличением сказать, что в европейской истории не было более полного и цельного типа военного человека, чем Суворов. «Все его личные качества, свойства, понятия, привычки, потребности, — говорит один историограф, — все было тщательно выработано им самим и применено именно к потребностям военного дела, которое с детских лет играло первенствующую роль в его жизни и руководило им».

В Суворове-полководце было сочетание обширного просвещенного ума с военным гением, могучая воля, уменье воспитывать массу, магически влиять на нее и увлекать за собою.

В применении к Суворову слово гений вполне уместно. В своем историко-психологическом этюде о Суворове профессор П. Ковалевский писал: «Принимая во внимание чрезвычайно острое восприятие органов чувств, необычайно быстрый психический процесс, огромное участие личных бессознательных проявлений в мышлении, необыкновенную энергию действий, самобытность и оригинальность в действиях и поступках, полное личное самоотвержение для идеи, полное подавление низших человеческих проявлений для высших идеалов, величие духа, господство над окружающими — мы можем с полным правом сказать, что Суворов составлял передовой и высший человеческий тип, он по всей справедливости может быть назван гением, и по специальности — военным гением».

Что особенно ценно и дорого в Суворове, это его постоянные старания пробудить в русском солдате «живую душу», развить в нем чувство любви к родине, чувство национальной и личной гордости. И это — в эпоху, когда, следуя примеру Фридриха II, все государства заботились лишь о муштровке солдат; и это — в стране, где солдат был вдвойне бесправен: как нижний чин и как крепостной.

Попытка набросать портрет Суворова встречает наибольшие трудности в необходимости об’яснить странности полководца, заслужившие столь громкую и в большинстве невыгодную славу. Бесконечные выходки и эксцентричности Суворова, особенно усилившиеся к концу его жизни, не соответствовали представлению о нем как о замечательной личности.

Однажды, когда полководец особенно много «чудил», соблюдая при этом величайшую серьезность, Фукс набрался смелости и прямо спросил его о причине такого поведения.

— Это моя манера, — ответил Суворов. — Слыхал ли ты о славном комике Карлене? Он на парижском театре играл арлекина, как будто рожден арлекином, а в частной жизни был пресериозный и строгих правил человек: ну, словом, Катон.

Этот иносказательный ответ ценен, прежде всего, тем, что в нем признается нарочитость причуд, «манера».

Причуды Суворова — это безумие Гамлета, это искусная маскировка его неизменной фронды к правящим кругам.

Нет сомнения, что по самой сущности своей Суворов обладал глубоко оригинальной натурой. Долголетнее пребывание среди солдат развило в нем новые привычки, которые с точки зрения «высшего общества», в свою очередь, рассматривались как чудачества. В большинстве случаев подобная оригинальность резко ограничивалась под влиянием общепринятых правил. Однако Суворов сознательно дал простор особенностям своей натуры.

Они выделяли его из толпы незнатных, не блещущих ни осанкой, ни светской ловкостью офицеров.

Они создавали ему популярность в солдатской среде: «Александр не сжег Афин, чтобы в гостиницах рассказывали о его гаэрствах. Пусть же и о моих солдатских проказах говорят в артелях».

Наконец, в условиях неприязни правящих сфер они создавали вокруг него некую атмосферу безнаказанности, предоставляли ему хоть какую-нибудь независимость суждений и действий.

С течением времени этот последний мотив сделался преобладающим. Известность его стала очень большой. Солдаты любили его и без причуд — и, конечно, не за причуды, а за его военные качества, за то, что он не бросал их зря под пули, а вел кратчайшим путем к победе, деля с ними на этом пути все опасности. Но недоброжелательство вельмож росло по мере роста его славы, и Суворову все труднее становилось отстаивать свою систему и свои принципы. В связи с этим он все чаще укрывался, как щитом, своими причудами.

— Я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом, Лафонтеном; шутками и звериным языком говорил правду. Подобно шуту Балакиреву, который при Петре благодетельствовал России, кривлялся я и корчился. Я пел петухом, пробуждал сонливых; я хотел бы иметь благородную гордость Цезаря, но чуждался бы его пороков.

Долгое время эта своеобразная мимикрия имела успех. Маска простака и чудака сослужила не раз Суворову службу. Но постепенно ее научились распознавать.

— Тот не хитер, кого хитрым считают, — говорил полководец, наивно радуясь, что все судят о нем как о безвредном оригинале.

На самом же деле опытные люди разгадали его уловку. Принц де Линь именовал его Александром Диогеновичем, а Румянцев сардонически заметил:

— Вот человек, который хочет всех уверить, что он глуп, и никто не верит ему.

Мало-помалу принятая на себя Суворовым роль стала доставлять все меньше преимуществ; однако он уже слишком вжился в нее, чтобы под конец жизни менять свое обличье. Теперь, когда его славы никто не мог от него отнять, он имел возможность с большей смелостью выражать свое отношение к людям и обычаям в той форме, какая ему нравилась.

Этим он наносил себе большой вред. Один из суворовских историографов метко выразился: «Обыкновенно ищут в человеке, чтобы он был не только годен на дело, но и удобен для употребления в дело, сплошь да рядом отказываясь от удовлетворяющего первому условию, если он кажется не имеющим второго. Исключения очень редки; исключением служит, например, Петр Великий, у которого ни один годный не был неудобным. Суворов был неудобен вследствие резкой своей оригинальности… А что Суворов-чудак тормозил карьеру Суворову-полководцу и повредил его военной славе, это понятно не только теперь, но было видно и тогда».

В том-то и дело, что Суворов нередко жертвовал карьерой ради возможности сохранить хоть некоторую самостоятельность. А мнение «высшего света» он глубоко презирал, он стоял выше него, как это свойственно подлинно замечательным людям.

Оставаясь наедине с самим собою или будучи в обществе человека, которого он уважал, Суворов сбрасывал свою личину и становился простым, серьезным человеком, чуждым всяких гасконад.

То же случалось, когда ему приходилось представительствовать русскую армию при каких-нибудь торжественных событиях.

— Здесь я не Суворов, а фельдмаршал русский, — пояснил он однажды эту перемену.

Внутренняя жизнь Суворова оставалась загадкой для окружавших его.

Незадолго до его смерти, в 1800 году, он сказал художнику Миллеру, писавшему с него портрет:

— Ваша кисть изобразит видимые черты лица моего, но внутренний человек во мне скрыт… Я бывал мал, бывал велик.

Суворову как человеку были присущи многие отрицательные черты: деспотичность, нетерпимость, пристрастие и т. п.

Однако ни страшные картины войны, ни личные невзгоды, ни постоянный холод внутреннего одиночества не могли запятнать его человеческого достоинства и остудить его горячего, хотя часто ошибавшегося сердца. Мнение о Суворове определялось во многом тем, что в нем не было внешней обходительности, которая в общежитии служит часто основанием для суждения о человеке.