Суворов и Кутузов (сборник)

– У Грушеньки, на Крюковом, – ответил дядюшка, с любопытством рассматривая полосатый шлагбаум, полосатую будку заставы.

– Так поезжайте, а я лечу к императору, скажу, что приехали! – обрадованно крикнул Андрюша, прыгая в свои сани. – Гони!

Когда Горчаков примчался во дворец, Кутайсов сказал ему, что царь уже собирается спать – пошел раздеваться (уйдя в спальню, Павел никаких докладов не принимал).

– Но тебе повезло – еще не управились с печью. Минут десять пройдет. Сказали, что проветриваем спальню. Может, тебя и примет еще.

(Павел требовал, чтобы в спальне было не менее восемнадцати градусов тепла, но чтобы печь при этом оставалась холодной, – он спал головой к печке. Это нелепое, невероятное положение достигалось следующим образом: пока царь ужинал, жарко натопленную печь натирали льдом. Царь входил, смотрел на градусник – восемнадцать градусов, дотрагивался ладонью до кафелей печки – холодные. Приказание исполнено. Все в порядке. И ложился спать, нимало не горюя, что остывшие снаружи кафели быстро нагревались опять.)

– Доложите, Иван Павлович! – взмолился Горчаков.

Кутайсов охотно пошел докладывать, – это было ему на руку: можно отвлечь императора.

– Входи, примет, – сказал он, возвращаясь к Горчакову.

Андрюшу провели в кабинет царя.

Через минуту вошел Павел. На нем была только шинель. В накинутой на плечи старой шинели (Павел, подражая Фридриху II, хотел казаться бережливым) он был еще более смешон и не похож на венценосца: маленький, курносый.

– Ваше величество, граф Суворов по вашему приказанию прибыл! – доложил Горчаков.

– А, очень хорошо. Скажи ему – принял бы сегодня, но уже поздно: пора спать. Пусть пожалует завтра в девять утра.

– Слушаю-с. В каком мундире прикажете ему быть?

– В таком, какой вы носите.

Не чуя от радости под собою ног, выбежал Андрюша из Зимнего.

Приехав к Хвостовым на Крюков канал, он застал дядюшку и Хвостовых – сестру Грушу и Димитрия Ивановича – за чаем. Димитрий Иванович, конечно же, воспользовался новым слушателем и уже пичкал гостя своими стихами.

Суворов в старом полотняном кителе, на котором висел только один орден Анны, пил чай, видимо поглощенный больше им, нежели стихами Димитрия Ивановича.

– Завтра в девять утра велено быть вам, дядюшка.

Дядюшка не выказал интереса к сообщению.

– Мундир у барина готов? – спросил Горчаков у Прошки, который вошел следом за Андрюшей.

– Всё тут, на ём, – ответил Прошка.

– Почему не взяли?

– Сами они не хотели. Я положил, так выкинуть изволили! – недовольно покосился на барина Прошка.

– К царю надо одеться по форме.

– Я помещик, а не фельдмаршал. Что у меня есть, в том и явлюсь!

– Дядюшка, да вы меня погубите! – не выдержал Андрюша.

– Нет, ты меня с этим погубишь! Меня уже погубили! – сверкнул глазами Суворов.

Груша подбежала к двери, закрыла ее плотнее.

Через секунду Александр Васильевич спросил спокойнее:

– А в каком же надо?

– В общеармейском.

– Андрюша, дядюшке твой мундир будет впору, – подошла сестра Груша.

– Вот примерьте, дядюшка. А ордена и звезды мы нашьем.

Общими усилиями уговорили старика примерить мундир Андрюши: он был почти впору.

V

И наутро настроение у дядюшки не улучшилось. Он дал себя выбрить, надел Андрюшин мундир, на который нашили ордена и звезды, но во дворец к царю отправлялся мрачнее тучи.

Андрюша повез дядюшку на простой паре лошадей.

Суворов ехал по знакомым улицам, озираясь с любопытством вокруг.

Город приобрел совершенно иной вид, чем был раньше. Все напоминало Пруссию: вон торчит полосатая будка, вон такой же, выкрашенный в черно-белый цвет забор, полосатые ставни, двери; мальчишка бежит в лавчонку – в одной руке бутылка, другой придерживает на голове дрянную треуголку, косичка трепыхается; ямщики – курносые, бородатые, русские – не в круглых шапках и кафтанах в сборку, как испокон веков положено, а тоже в дурацком каком-то подобии прусского мундира и в сплюснутой треуголке.

Суворов только крутил головой да недовольно хмыкал.

На площади перед Зимним, готовясь с самого раннего утра к вахтпараду, равнялись взводы разных полков, которые сегодня заступали в караул. Вахтпарад у Павла был существенным делом, главной заботой всего дня. Здесь, при разводе, он отдавал приказы, здесь он карал и миловал.

На вахтпарадах должны были присутствовать все гвардейские офицеры.

Увидя войска, одетые в уродливую прусскую форму, унтер-офицеров с допотопными алебардами, офицеров с такими же эспонтонами, Суворов плюнул и отвернулся.

Горчаков с тревогой наблюдал за дядюшкой: суворовское настроение не радовало его.

«Найдет коса на камень», – думал он.

Зимний тоже был другой, чем при матушке Екатерине. Вместо лакеев в шелковых чулках и золоченой ливрее всюду мелькали треуголки и ружья часовых, по паркету стучали офицерские трости, звенели шпоры. Вместо пышного роскошества дворца получилась холодная суровость казармы.

Андрюша провожал дядюшку до приемной залы.

Войдя в приемную, Суворов сразу оживился. Его всегда румяные щеки еще больше порозовели, глаза заблестели.

Увидев Кутайсова, царского брадобрея, турка по национальности, которого Павел пожаловал «в рассуждении долговременной и усердной его службы в гардеробмейстеры 5-го класса», Суворов приветствовал его по-турецки:

– Хош гельдюн! Кейфиниз насыл? [92]

Сконфуженный Кутайсов нехотя ответил:

– Пэк эйи! [93]

Навстречу Суворову шел, ссутулясь, высокий угреватый граф Мусин-Пушкин. Он был одним из тех генералов, которых Павел I произвел вдруг в фельдмаршалы. В руках Мусин-Пушкин держал трость, как полагалось по уставу.

92

Здравствуйте! Как ваше самочувствие?

93

Хорошо!

– Что, Валентин Платонович, бить меня собрался, с палкой идешь? – усмехнулся Суворов.

– Так полагается – раз при ботфортах и в мундире. Ежели б я в башмаках, тогда другое дело…

– А какое ж дело, ежели в башмаках? Что значит?

– Значит: собираюсь куртизировать дам.

– А в ботфортах уже не сможешь? Ой ли…

(Мусин-Пушкин до старости был ловеласом.)

– Вы все шалите, Александр Васильевич.

– Мои шалости известны: Рымник, Измаил, Прага… Я фельдмаршал в поле, а не при пароле!