Суворов и Кутузов (сборник)
Шрифт:
– Да у Милорадовича всегда ничего нет. Он добрая душа – все раздает. Мне рассказывал его ординарец. Приедет Михаил Андреевич к своей палатке, говорит денщику: «Давай ужинать!» – «Да у нас, ваше превосходительство, нечего: давеча вы за обедом угощали гусар». – «Ну так давай трубку!» – «Табак весь вышел!» – «Ну давай бурку!» Завернется – и спать.
– А Дохтуров, как заступил вместо князя Багратиона, слез с коня, сел под огнем на барабан и говорит: «Никуда отсюда не уйду!»
– Зато Михайло Ларивонович и обнимал его!
– Разная бывает храбрость. У Барклая во время сражения не заметишь никакой перемены ни в речи, ни в движении, ни в лице, а Коновницын делается под огнем веселее и командует громким голосом.
– А
– А Беннигсен, как попадет под пули, знай облизывает губы.
– Это у него они сохнут от трусости.
– Господа, слыхали, как начальник шестого корпуса генерал Костенецкий лупил банником налетевших на батарею польских улан? Словно Алеша Попович: вправо махнет – улица, влево – переулочек…
– Костенецкий может, он силач – единорог [170] сам поворачивает.
А каково попарились в Бородине наши гвардейские егеря?
– А что?
– В Бородине главнокомандующий оставил три батальона егерей, а там почти при каждом доме баня. Вот они и давай мыться, париться. Два батальона успели до зари, а третий только стал париться, а тут бой начался. Итальянцы и поддали егерям жару! Половина егерей и легла…
– Зато мытые, чистенькие…
После обеда Михаил Илларионович сел со своими полковниками готовить рапорт царю о сражении при Бородине и письмо Ростопчину. Он знал, что Москву особенно волнует исход сражения. Если немедленно не послать реляцию Ростопчину, то «сумасшедший Федька» разведет такое, что хоть святых вон неси!
170
Единорог – гаубица.
Кутузова очень тревожило состояние левого фланга. Никто не знал, какие потери понесли армии, и особенно вторая. Главнокомандующий послал Толя разузнать все на месте.
Толь вернулся из поездки в десятом часу вечера.
Выяснилась неутешительная картина: убыль в полках была громадная – в некоторых уцелело меньше батальона.
– В Ширванском осталось девяносто шесть человек, в Сибирском драгунском сто двадцать пять, в Астраханском кирасирском девяносто пять, – докладывал Толь. – Полками командуют подпоручики. В Одесском пехотном старший офицер – поручик, Тарнопольским командует фельдфебель. Я подъехал к небольшой группе солдат и, зная уже, сколько может оставаться людей в полку, спросил: «Какой это полк?» А мне отвечают: «Это, говорят, не полк, а сводная графа Воронцова дивизия!» Вот те на! Ваше сиятельство, нечего и думать идти вперед! – махнул рукой Толь.
– Но и у французов, видно, не веселее, – вставил Кайсаров.
– Наполеон переломал о нас свои зубы, да жаль, что нам пока что нечем повышибить у него последние! – сказал Кутузов. – Куда же там наступать? Отойдем, подкрепимся, тогда уж. А теперь пиши, Паисий, приказ об отходе армий за Можайск. Арьергард поручаю Платову. Да пошлите кого-нибудь к генералу Барклаю-де-Толли предупредить об отходе!
Адъютант Граббе был послан в Горки к Барклаю-де-Толли с приказом Кутузова отводить войска за Можайск.
Холмы и долины, на которых еще так недавно кипела кровавая сеча, тонули в кромешной тьме осенней ночи.
Лишь кое-где горели одинокие неяркие костры, к которым со всех сторон тянулись искалеченные люди. Мало огней светилось и за Колочей. Отовсюду доносились стоны и мольбы раненых.
Граббе не без труда нашел в Горках единственный уцелевший двор, в котором разместился штаб. У разломанного крыльца дремал часовой. Сквозь разбитые окна из дома доносился разноголосый храп.
Граббе насилу дозвался барклаевского денщика. Солдат вышел к нему лишь тогда, когда услыхал, что Граббе приехал от самого главнокомандующего. Денщик высек огонь, зажег огарок свечи.
Граббе ступил за денщиком на порог избы. В неверном, колеблющемся свете огарка Граббе увидал странную картину: на полу, на соломе лежали вповалку люди в нелепых позах. Виднелось шитье штаб-офицерских мундиров, шарфы, торчали сапоги со шпорами. Стараясь не наступить на лежащих и смешно балансируя, денщик пробрался кое-как в самую середину тел и затормошил кого-то:– Ваше высокопревосходительство, проснитесь! От его сиятельства прибыли!..
Из кучи тел выглянула знакомая лысина Барклая, и вот он встал, длинный, заспанный и какой-то домашний, в сорочке, без генеральского мундира, в котором был сегодня в сражении.
– Кто это? В чем дело?
– Приказ его сиятельства! – доложил Граббе и передал Барклаю бумагу.
Командующий первой армией нагнулся к свече денщика, прочел приказ и закричал:
– Что, отступать?!
Спокойный Барклай-де-Толли был взбешен донельзя. Он ругался по-русски и по-немецки, не стесняясь своих офицеров, которые проснулись от его крика и тоже были изумлены таким приказом: в русской армии все были убеждены в своей победе. Барклай ругал Беннигсена. Он считал Беннигсена единственным виновником отступления.
– Я поеду сам к князю!.. Я поговорю!.. – заторопился Барклай, сдергивая с гвоздя висевший на стене парадный мундир со звездами.
– Ваше высокопревосходительство, вторая армия генерала Дохтурова уже двинулась к Можайску, – сказал Граббе.
Барклай от огорчения только развел руками. Приходилось подчиняться обстоятельствам и отходить.
Впервые за всю кампанию Барклай-де-Толли был возмущен отступлением русской армии.
VIII
Воины! Вот сражение, которого вы столько ждали!
Из всех моих сражений самое ужасное то, которое я дал под Москвой. Французы в нем показали себя достойными одержать победу, а русские стяжали право быть непобедимыми.
Наконец свершилось то, о чем три месяца только и мечтал Наполеон, чего нетерпеливо, хотя и без особого удовольствия, ждала его армия: русские остановились и приняли генеральное сражение, навязанное им французским императором.
В течение десяти часов армия Наполеона беспрерывно атаковала позиции русских. Солдаты действовали так, как призывал их в своем воззвании, прочитанном перед боем, император: они сражались с такой же яростью, как при Аустерлице и Фридланде, но день проходил, а успеха не было.
Наполеон бросил на русские редуты тысячи ядер и гранат, слал на них в атаку одну дивизию за другой.
Но ни артиллерии, ни пехоте не удалось сломить русских. Удивленный, разгневанный, Наполеон решил:
– Победа не дается артиллерии и пехоте? Ее принесет мне кавалерия!
«Тяжелые латники Европы прорвут своей несокрушимой мощью линию войск Кутузова, разрежут ее пополам. Драгуны и уланы довершат удар, а гусары и шеволежеры дорубят бегущего, разбитого врага», – думал он.
И Наполеон кинул на русские редуты французские, прусские, польские, саксонские, вестфальские, баварские эскадроны Нансути, Монбрюнна, Латур-Мобура, Груши.
Конница усеяла трупами людей и лошадей бородинские поля, но не смогла добиться победы.
Мюрат и Ней клялись, что русские едва стоят, умоляли императора пустить в дело гвардию. Наполеон не поверил этим горячим головам – Мюрату и Нею – и послал рассудительного маршала Бессиера посмотреть.
Бессиер увидал: русские в полном порядке стоят на хороших позициях и не обнаруживают никаких признаков расстройства.
– Ну что же русские? – запальчиво спросил у Бессиера Наполеон.
– Стоят, ваше величество, – ответил маршал.