Суворов

До Петра I вступающим в брак не дозволялось видеться раньше свадьбы. Петр издал указ, которым, к великой радости молодых, повелевалось, дабы венчание совершалось не ранее шести недель после первого свидания жениха с невестою и притом не иначе как после гласно заявленного согласия на брак. Впрочем, Суворов-младший до самой кончины отца оставался примерным сыном и не прекословил его выбору, как и Варвара Ивановна своему отцу.

Суворов женился с той же стремительностью, какая характеризовала все его поступки: 18 декабря 1773 года состоялась помолвка, 22-го — обручение, а 16 января 1774 года — свадьба. Брак этот вызвал толки и пересуды у родственников Варвары Ивановны. Чванные московские баре, собираясь у княгини Александры Ивановны Куракиной, сестры известных графов Никиты и Петра Паниных, в ее роскошном доме на Мясницкой, близ церкви Архангела Гавриила (на месте теперешнего почтамта на улице Кирова), и в огромном особняке Петра Алексеевича Татищева у Красных ворот, ругали Суворова выскочкой, севшим не в свои сани, вороною, залетевшей в высокие хоромы, вспоминали о его чудачествах и заранее жалели Варвару Ивановну. С неодобрением встретили известие и другие родичи княжны; особенно недовольны были желчный Репнин и граф Петр Панин.

На брачный союз Суворов смотрел как на обязанность каждого: «Меня родил отец, и я должен родить, чтобы отблагодарить отца за рождение». «Богу неугодно, — говорил он, — что не множатся люди». Полководец не терпел не только распутства, но даже словесной скабрезности, позволяя себе соленое слово только в условиях боя, чтобы приободрить солдат. Чистота его граничила с целомудрием и сама по себе казалась чудачеством распущенным екатерининским вельможам.

Характерный пример. При генерал-майоре состоял штабным офицером юный Долгово-Сабуров, поступивший на службу сержантом еще в Суздальский полк. Отъезжая в Москву, Суворов взял в Россию своего адъютанта, на которого были возложены обязанности сопровождать обоз. Из Киева Долгово-Сабуров рапортовал в Москву своему начальнику о благополучном движении обоза и вложил в конверт письмо к находящемуся при Суворове офицеру Григорию Александровичу — история не сохранила даже его фамилии. В письме было много шутливого и непристойного. А так как генерал уже примечал за юным Сабуровым опасные наклонности к легкомыслию, то изволил письмо его прочитать.

Суворов заботился о нравственности своих офицеров не менее, чем об их воинской выучке, и горячо, по-отцовски отчитал молодого адъютанта: «Бог тебя простит! У кого ты этому учишься? Буде перенимаешь у Гр[игория] Ал[ександровича], то и он своим непостоянством благоденствие свое портит! А будь благочестив, добродетелен, тверд, великодушен и правдодушен, чистосердечен, терпелив, непоколебим — время все очищает — с вертопрахами не знайся. Наш Спаситель тебя будет миловать». Письмо это писалось, когда Суворов с головою занят был своим жениховством, но и тогда не покидали его заботы о «детях» — подчиненных. Военный человек до мозга костей, он видел главное содержание жизни в многочисленных своих обязанностях.

«Долг императорской службы, — писал генерал в 1776 году, — столь обширен, что всякий долг собственности в нем исчезает: присяга, честность и благонравие то с собою приносит». Для любимого дела брак представлялся ему разве что помехой, тем более — до сих пор женщины занимали совершенно ничтожное место в его жизни. Простосердечный, как дитя, огрубевший под влиянием войн, походов, солдатского быта, вспыльчивый, неуступчивый, памятливый на причиненное ему зло, Суворов чувствовал себя одиноким. Его нравственные устои, характер, самый облик мешали заведению интрижек. Варвара Ивановна была первою и последнею женщиной, которая понравилась ему. Он привязался к ней и по-своему даже полюбил ее. Не случайна фраза, вырвавшаяся через несколько лет в интимном письме другу и заступнику перед Потемкиным Петру Ивановичу Турчанинову: «Сжальтесь над бедною Варварою Ивановною, которая мне дороже жизни моей…»

Венчание состоялось в церкви Федора Студита, той самой, где некогда крестили Суворова. На другой день после свадьбы, в браутскамере, или брачной комнате, молодые сели писать письма знатным родственникам в Петербург и действующую армию о состоявшемся торжестве.

Суворов быстро набросал размашистым своим почерком извещение фельдмаршалу князю Александру Михайловичу Голицыну: «Изволением Божиим брак мой совершился благополучно. Имею честь при сем случае паки себя препоручить в высокую милость вашего сиятельства…»

Варвара Ивановна сделала приписку. Склонив головку набок и закусив от напряжения язычок, она медленно вывела лебяжьим пером: «и Я, миластиваи Гасударь дядюшка, принашу майе нижайшее патъчтение и притом имею честь рекаманьдовать въ вашу миласть алекъсандра Васильевича и себя такъжа, и такъ астаюсь, миластиваи гасударь дядюшка, пакоръная и веръная куслугамь племяница варъвара Суворова».

До половины февраля 1774 года Суворов прожил в Москве, в отцовском доме на Большой Никитской, наслаждаясь медовым месяцем, а затем выехал на турецкий театр военных действий. Молодая осталась в Москве. Первое время они жили в согласии, и, по-видимому, оба были довольны друг другом. «Неожидаемым благополучием» назвал Суворов свой брак в письме к Румянцеву. Он не мог предвидеть, что будет так же несчастлив со своей женой, как Румянцев был несчастлив с ее теткой.

3

В начале 1774 года, последнего года войны с Оттоманской Портой, умер султан Мустафа, противник России, не желавший и слышать о независимости крымских татар. Наследовавший ему брат Абдул-Гамид передал управление страной верховному визирю Мусун-Заде, старому и разумному политику, поддерживавшему переписку с Румянцевым. Мир был необходим Турции. Но в нем крайне нуждалась и Россия, истощенная длительною войной, событиями в Польше, страшной чумой, которая опустошила Москву, наконец, все разгоравшимся и охватившим обширные пространства крестьянским восстанием на востоке. Екатерина предоставила Румянцеву широкие полномочия — полную свободу наступательных операций, право ведения переговоров и заключения мира. Самым весомым аргументом в пользу мира была бы новая, убедительная победа над турками.

На место Потемкина, отозванного императрицею в Петербург, командиром резервного корпуса был назначен Суворов, получивший 17 марта 1774 года чин генерал-поручика. Рядом располагался корпус тридцатишестилетнего Михаила Федоровича Каменского, который весьма неодобрительно относился к Суворову и его «партизанским» методам войны.

Низенького роста, худощавый, отличавшийся крепким телосложением и большой живостью, Каменский был наделен природным умом, остроумием, соединенным с блестящим образованием. Он изучил высшую математику, владел несколькими языками, любил литературу — издал впоследствии «Душеньку» Богдановича, «знал тактику», по отзыву Суворова, и выделялся личной храбростью и отвагой. Отличился он во взятии Хотина и штурме Бендер, хотя скорее как прекрасный исполнитель, нежели талантливый полководец. Идеалом Каменского всю его жизнь оставался Фридрих II, к которому он ездил на выучку в 1765 году.

Смелый в бою, он был тираном в жизни. Совсем не умел сдерживаться, отличался раздражительностью, вспыльчивостью, желчностью, непомерным самолюбием и разнузданной похотливостью. С дворовыми и солдатами он вел себя хуже зверя — на маневрах кусал провинившихся — и отличался бешеной яростью в семье, дав однажды своему сыну Сергею, бывшему уже в чинах, двадцать ударов арапником. Каменский кончил жизнь в 1809 году под топором пятнадцатилетнего крепостного, родного брата его любовницы. Таков был человек, бок о бок с которым Суворову предстояло сражаться против турок.

По генеральному плану Румянцева в 1774 году предусматривалось перенесение военных действий за Дунай, наступление до самых Балкан, чтобы сломить сопротивление Порты. Для этого корпус Салтыкова должен был обложить крепость Рущук, сам Румянцев с двенадцатитысячным отрядом осадить Силистрию, а Репнин — обеспечивать их действия, оставаясь на левом берегу Дуная. Каменскому и Суворову предписывалось наступать на Базарджик и Шумлу, отвлекая на себя до падения Рущука и Силистрии войска верховного визиря, причем в спорных вопросах первенство отдавалось Каменскому. Он стал генерал-поручиком на год раньше Суворова и потому имел преимущество по «отвесу списочного старшинства». Зависимость от Каменского была неполной, двусмысленной, отношения двух генералов — натянутыми. Проявляя строптивость, даже неизвинительное самовольство, Суворов не желал подчиняться Каменскому. В свою очередь, умный и проницательный Каменский втайне признавал достоинства Суворова и, возможно, даже завидовал ему. Ясно, что две эти горячие головы не могли ужиться вместе.

В последних числах мая отряды Каменского и Суворова разными дорогами направились к Базарджику, причем Суворов выступил двумя днями позже условленного. Антипатия здесь взяла верх над долгом. По всему видно, он вообще не хотел соединяться с Каменским и даже двинулся совсем другой дорогой, чем было обговорено. В результате Каменский потерял с ним связь, пожаловался Румянцеву и получил от него подтверждение своего старшинства: «Власть ваша ознаменена изражением, чтобы вы предписывали исполнять г. генерал-порутчику Суворову». Но Суворов хорошо знал себе цену и мог за себя постоять. Когда он сталкивался с несправедливостью, то позволял себе не подчиняться приказу. Так было, например, перед разгромом Огинского в Столовичах.