Суворов

Надеюсь, читатель уже все понял из этой цитаты, но для порядка поясню. Величка давала конфедератам в среднем 60 000: 4 х 12 = 180 тысяч злотых в год, Бохня — примерно 36 тысяч, итого 216 тысяч злотых, тогда как пожертвованиями и грабежами по всей Польше они добывали около 100 тысяч. Две трети дохода шли от соли, треть — от «полевых работ» вооруженной шляхты. Шляхте требовалось на жалование около 15 тысяч злотых в месяц, что составляет 180 тысяч в год. Если отнять «соляные деньги», то невозможно будет ни генералам жить за границей, ни оплачивать помощь турок и австрийцев, ни содержать отряды инсургентов. Такой финансовый удар обрушивал сложившуюся систему, т.е. содержание австрийских баз мгновенно становилось дороже, а французы, при всем своем легкомыслии, не стали бы вливать деньги в заведомо проигрышное дело.

Вопрос «Кому выгодно?» получил вполне ясный ответ. Уяснил его себе и Суворов. Поэтому, получив приказ снять охрану промыслов, вместо жалоб на Веймарна полномочному министру ушел «по состоянию здоровья» со стратегического краковского поста. Заинтересовано в финансировании конфедератов было само императорское правительство в Польше, намеренное, как подозревал Суворов, держать здесь войска в любом случае, но лучше — под маской миротворцев. По причине «сохранения лица» «русское» командование в Польше — фон Салдерн, фон Веймарн, фон Рене, фон Древиц, фон Эбшелвиц и иже с ними — не могло само рэкетировать соляные доходы, зато пользовалось ими косвенно, через конфедератов. Как далеко «вверх» уходили нити коррупции, трудно сказать, но, как известно, двор Екатерины Великой отличался изрядной продажностью.

Справиться с такими силами не мог даже великий полководец. Ему самому пришлось отвечать на «хитростные пронырства», доказывая, что «солью команды моей никто и бочкой не пользовался… ибо если бы отбили и кафтан королевской, то бы и тот делить — а у других было иначе… Превеликие жалобы на казаков, что ни за провиант, ни фураж не платили, только не на тех, что у меня. А всем нам стыдно, истинно ни чести, ни чину не рад» (Д I.297).

Суворов проиграл, но твердо усвоил урок. В следующий свой визит в Польшу он не позволил никому, даже двору в Петербурге, помешать немедленному пресечнию бунта и кровопролитий.

СПАСЕНИЕ ЛИТВЫ

«Конница займется, пехота не отстанет».

26 июля 1771 г. Александр Васильевич написал прошение о своем переводе в Главную армию самой императрице — даже не упоминая военное командование и полномочного посла в Варшаве. Отослав его с сопроводительной запиской через Веймарна, Суворов уже 14 августа просил его «до октября месяца» не отсылать (П 18–19; Д I. 302, 309). Действительно, согласно помете на записке, «челобитная при рапорте 4 октября под № 164-м в Государственную военную коллегию представлена» (Д I.301).

Между 26 июля и 14 августа повсюду клубились слухи о готовящемся восстании против России великого гетмана Литовского Михаила Казимира Огинского. Гарнизон Ушакова в Величке еще держался. При этом прибывший наконец к Кракову генерал Браницкий идее лишить конфедератов денег порадовался; оказалось, Суворов не смог с ним объединиться потому, что граф «слушался наших пустоголовых молодцов», Древица и К° (П 20). 18 августа Суворов написал в Главную армию Кречетникову, стоявшему с войсками у польских границ, о мерах по контролю над польской таможней у границы Австрийской империи, доходы с которой шли на погашение огромных долгов конфедератской «генеральности» австрийцам (Д I.311). Понятно, почему Веймарн не унимался, энергично выпихивая Суворова в Литву.

Александр Васильевич отвечал ядовито: «Я болен… верхом ехать не могу, разве через неделю… я поеду в повозке… Как мне это не принять? Я присягал, где приятнее и смерть, как на императорской службе? Только бы эти вертопрахи в котором ином углу чем не помешали. Право, им лучше скорее дать деньги и абшид (отставку), они ни за чем иным, как за деньгами; а потом честной человек постыдится их и просить». «Вертопрахами», на которых нельзя оставлять Польшу, были немецкие любимцы Веймарна: «один развел велкопольских маршалочков, а Зарембе подарил шапку; другой развел Ченстохов, Тынец, Ландскорон, да чуть было и не другого (короля) Станислава. Правда, был бы (военным) хлеб лет на десяток». Покинуть Польшу можно, лишь «успокоив этих рыночных героев» (Д I.296).

Если приказы Веймарна основывались на слухах, то Суворов вел основательную разведку и держал связь с русскими командирами в Литве, которые подтверждали, что восстание назревает. Когда 1 сентября 1771 г. он получил рапорт полковника Герздорфа о восстании гетмана, летучий отряд Суворова был вполне готов, а пути наступления вполне разведаны. Веймарну генерал-майор доложил, что отряд «полковника Албычева, по убийстве его самого, весь полонен гетманом Огинским, который, имея от шести и до семи тысяч людей при двенадцати пушках, следует от Кобрина к Бржесцу. Уповательно, что и в Бяло будет, чего ради я соберу по возможности войска в Коцк и выступлю» (Д I, 317. Ср. 318, 320). Предлог был хорош — местечко Бяло находилось в дирекции Суворова — и необходим. Несмотря на свои суматошные приказы о выступлении в Литву, которые Александр Васильевич «отложил» исполнением, при появлении реальной опасности Веймарн ему приказа на марш не дал! Ведь Александр Василеьвич мог пресечь бунт в корне, и прощай тогда награды, долгая доходная война…

Между тем передовые отряды Суворова уже маршировали на Бяло. 5 сентября он рапортовал оттуда, что, «упреждая к недопущению помянутого гетмана Огинского к Бяле, тотчас собрав деташемент из вверенной мне бригады войск, не опоражнивая посты, прибыл в Бяло. Присоединив отряд «из находящихся в Бяле войск», Суворов «принял намерение против реченного Огинского и его войска выступить к Бржесцью, а по обстоятельствам и к Пинску, по притчине той, что оный Огинский около тех мест обращается» (Д I.321).

Суворов игнорировал Веймарна, сочинявшего в Варшаве планы сложных и длительных операций в Литве. Нельзя было упускать и часу. К Огинскому стекалась литовская шляхта, скакали отряды из Польши. Бунт магната мог превратиться в большую войну. Скорость была важнее силы. 6 сентября Суворов миновал Брест и шел на Несвиж, имея 902 бойца, 345 лошадей и 5 пушек. Он «прикрыл» этот марш необходимостью помочь стоящему под ударом «полковнику и кавалеру Дирингу» (Д I.322). Тут его настиг прямой приказ остаться в обороне в Польше. Действовать против Огинского должны были Древиц и другие любимцы Веймарна.

Суворов ответил с иронией, но не издевательски, как впоследствии приписывала ему молва: «Ордер Вашего высокопревосходительства от 1-го числа сего сентября под № 188-м в цифрах с приложениями получил и во исполнение его, раз стремления гетмана Огинского с его войсками к Варшаве и к стороне Люблина, к горам, не слышно, я с частью войск вверенной мне бригады буду стараться, не пропуская его, гетмана, с войсками в те места, с помощью Божией, упреждая все намерения и покушения, его уничтожить». Издевкой выглядит лишь констатация факта, что раз он в Литве старший по чину, то остальные обязаны подчиняться ему: «Не упущу между тем писать о нужной надобности к господину полковнику и ордена святого Георгия кавалеру Древицу и к прочим деташементным командирам», чтобы они «повеления мои исполняли» (Д I.323). При всей любви к субординации, Александр Васильевич пошел на прямое неподчинение приказу вернуться в Польшу. Оправдать его могла только победа. 12 сентября он рапортовал Веймарну о ней, приложив журнал похода в Литву, а также списки отличившихся офицеров и плененной шляхты (Д I.324).

В 8 вечера 11 сентября, рапортовал Суворов, на марше к Несвижу он получил «важнейшее известие, что гетман Огинский с своим войском в числе от трех до четырех тысяч человек выступил из местечка Мира… и пошел к местечку Столовичам, которое было расстоянием от меня в двух милях, рочему я с войском, поворотясь назад, маршировал к помянутому местечку Столовичам, причем уже наступила весьма темная ночь».

Преодолевая в темноте «многие и узкие дифиле», «маршировало войско при мне с поспешением и прибыло к этому местечку на самой темной заре, будучи устроено все в ордер дебаталии: пехота в одну линию… пушки посреди в линии… С прикрытием резерва рота пехоты, рота карабинер, казаков тридцать. А прочая вся кавалерия составляла вторую линию, которой командовал премер-майор Рылеев. Фланги закрывали казаки».