Свадьба

— Ты встретил Сашку с Потаповским сыном?

— Какой сын! С ним самим!

— Не будь мудаком. В каком году твои родители накрылись? После войны, так?

— В сорок шестом.

— Я и говорю после войны. Сколько Потапову было лет тогда?

— Сорок с небольшим, но это ничего не значит.

— Хорошо. Считай — сорок. Какой год сегодня? 88-ой, верно?

— Я же говорю, это ничего не значит.

— То есть, ты встретил Сашку с 82-летним стариком?

— Нет. Ты не даешь мне говорить. Можешь ты слушать? Ты ничего не понял. А? Что? Я тебе по секрету скажу…

— Не надо мне по секрету, я знаю, с кем мог быть Сашка. Он работал в нашем институте куратором от местного гэбэ. Да, его фамилия Потапов, но родителей твоих накрывать он попросту не мог, поскольку ему было тогда не более трех лет отроду.

— Ну хорошо, говори — я послушаю, — сказал чуть не плача Кирилл, открыто обескураженный тем, что я так бесцеремонно его перебиваю.

— На, — сказал я миролюбиво, — погрызи яблоко хотя бы.

Ручаюсь, что чисто механически, не соображая, что делает, он взял яблоко, ребром ладони располовинил его и одну половинку отдал мне. Перед нами расстилался суровый, зеленоватый Мичиган, который по величине и исходящей от него мощи мог бы вполне называться морем. Или даже океаном, ибо под ветром (было ветрено) вздымал приличных размеров волны. А за нашими спинами, сразу же за парапетом, пела, густо шепелявя, городская автострада. Покончив с бутербродами, я закурил.

— Дай я тоже подымлю за компанию.

Дал. Он еще раз повторил, что я ничего не понял, особо подчеркнул, что советская власть ничему меня не научила, что, когда он говорит, что Потапов — не сын Потапова, а сам Потапов, который накрыл его родителей, то он знает, о чем он говорит, и не надо из него дурачка делать, поскольку он сам не разучился еще считать до сорока.

И дальше (по секрету) понес такую ахинею, что я подумал, что кто-то из нас, наверняка, рехнулся. Один — потому что имел дар выдавать бред за правду, другой — потому что имел терпение его слушать.

Он рассказал о каких-то тайных лабораториях во внутренних сферах КГБ, в которых удалось получить некий чудодейственный препарат, предотвращающий старение, некий эликсир жизни, который, он знает это доподлинно, испытывали на заключенных, работающих в почтовых ящиках, т. е. — на сверхзасекреченных подземных заводах. Один из его дядей, крупная личность, по профессии ядерник, работавший в области ядерной биологии, сам однажды давал консультацию сотруднику одной такой тайной лаборатории. И кроме того, один из друзей их семьи, подвергшийся обработке этим препаратом до ареста, вернулся домой после пятнадцатилетней отсидки, ни на каплю внешне не изменившись.

— Что же, это жидкость какая-то? Микстура? Уколы? Или нечто лучевое, электронное?

— И то, и другое. Но это неважно.

— И потом, почему на заключенных и почему гэбэ?

— А ты не понимаешь?

— Гэбэ убивало, это да. Но предупреждать старение… да еще заключенных. Какое чудное гэбэ!

— А, видишь. Ты действительно, не понимаешь. Дело в том, что эта штука, на самом деле, от старения не спасала…

— Что?! — я офонарел.

— Именно. От старения как такового она не спасала. Только сохраняла, так сказать, внешность и физическую силу. А? Что? Ты понял меня? Этот препарат сохранял физическую силу. Ты понял?

— О да! Но что же, в таком случае, старело? Внешность — нет, сила — нет. Что же?

— Что же? Я тебе скажу что же. Ты не поверишь. Старели одни только детородные органы. Причем, с умноженной быстротой.

— У-у-умм, — промычал я, осеняясь. — Детородные органы? Тогда все понятно. А ты знаешь, что у каждой гиены два детородных органа: мужской и женский.

— Ты смеешься надо мной?

— Нисколько. Я просто не понимаю, как они делятся на самцов и самок, если у каждого — и то, и другое, и каждый может сам себя зачать.

Наконец, я привел его в замешательство.

На-ка, милый мой, получай за весь твой бред с эликсиром. Я срезал его так же, как один из героев Шукшина, деревенский всезнайка, срезал кандидатов наук, приезжавших в их село на побывку. С одной, правда, разницей — у меня не было зрителей.

У меня не было зрителей — и никто не поднял его на смех. Тем не менее, я чувствовал, что переусердствовал, потому что Кирилл явно закипал. Он нервно отбросил мою руку, когда я в надежде ублажить его, поднес ему очередную сигарету, резко встал, намереваясь уйти. Растерявшись и чувствуя, что хватил через край, я начал извиняться.

— Ну будет тебе, Кирилл. Будет. Что уж ты так, я ведь ничего, я ведь…

Он обдал меня пылающим взглядом и сказал:

— Я не шел к тебе паясничать. Я шел честно предупредить тебя о возможных последствиях дружбы твоего сына с этим Потаповым. Они вели себя, как друзья. Это не первый раз, когда я видел их вместе.

Мне неловко было в этой ситуации возражать, тем более, что я сам еще не до конца освободился от этих журчащих в душе подозрений, поэтому я просто мямлил что-то благодарственное. Мол, да, конечно, спасибо, я и сам частично переживаю, не волнуйся, понаблюдаю, все будет окэй. Я старался вернуть его расположение, утихомирить. Разругаться не хотелось, в особенности, теперь, незадолго перед свадьбой.

Честно говоря, после нашей домашней беседы с Хромополком возбужденная им шпиономания значительно поблекла в моей душе и вряд ли вновь могла возгореться от фантасмагории, преподнесенной сейчас Кириллом. Можно было вполне допустить, что его родители были «накрыты» отцом Хромополка. Но в ответе ли сын за отца? В ответе ли, вообще, один человек за другого? Народная мудрость расхожего афоризма — один за всех, все за одного — действовала на меня обычно раздражающе. Один за всех — просто пакость. А все за одного — скрытое приглашение всем на одного.

Тот факт, что Сашка пойдет под венец, благословенный десницей церкви, на которой в течение веков не просыхала человеческая кровь, в особенности, еврейская, — вот что, по-настоящему, сводило с ума и не отпускало ни на минуту.

За десять лет жизни в Америке ни разу не встретил я чего-нибудь похожего на защиту атеизма. Атеизм здесь — бранное слово, точно так же, как коммунизм, бандитизм и любой другой аморальный «-изм». Конец 20 века, высочайший взлет технических чудес и наук, причем ощутимый повсеместно, куда ни ткнись: и в быту, и на производстве, и в любой затрапезной конторе, — а насчет атеизма либо тишина, либо брань, либо снисходительно ворчливое допущение его в ряд обычных конфессий. Вроде того, что неверие — это тоже религия.

Мол, если недоказуемо, что человек — от Бога, тогда и то, что он от обезьяны, тоже недоказуемо. На этой почве в южных штатах до сих пор вспыхивают публичные драчки вокруг школьных учебников. И поскольку свободная пресса мимо шума молча не проходит, все это немедленно выплескивается на головы мирных граждан. Но опять же, без каких-либо попыток полемики и осмысления сути.

И вдруг — полемика. И вдруг — дискуссия. В одной из гигантских современных церквей. «Противостояние атеизма и христианства».