Свадьбы
Шрифт:
– Потому, мой повелитель, что я русская. А ты собираешься идти войной на русских. Я бы этого не пережила…
– Но я иду войной на твоих русских, а ты жива…
– Нет, повелитель, я не совсем жива. Я рабыня, вещь, твоя игрушка.
– Но я не хочу, чтобы тебя отправляли в Египет.
– Меня? В Египет?
– Да, - сказал Ибрагим, - Они все так решили. Ты, твой сын и мой Кизлярагасы поедете в Египет. У тебя там будет свой дворец, но не будет меня…
Мысли у Надежды заскользили, как скользят канатоходцы, ловко, но по одной струночке.
“Неужто я так сильна, что
Друзья и враги Надежды выражали ей сочувствие, а Надежда спешила покинуть Сераль. У нее будет свой дворец где-то на краю земли, в Египте, но - свой дворец!
Крестьянка, крепостная - в Египте, в своем дворце!
“Вот бы Тургенева какой татарин прихватил бы!
– мечтала Надежда.
– Вот бы купить его в слуги… Опахалом меня обмахивать”.
*
Корабль в Египет был отправлен в тот же день.
Как закончит дни свои Надежда и где - неизвестно, но известно, что легкой судьбы у потерявшего родину человека не бывает. Своей ли волей случилась измена, или волею провидения - не одно н то же, но все равно это крест.
Русский человек чужому языку научится, научится жить чужой жизнью, но не уметь ему назвать себя немцем или турком. Если он творит добро на пользу народа, на земле которого он живет, он творит его во славу русскую, чтобы хоть в памяти, в другом, может быть, времени, но получить похвалу от россиян.
Ежели у других народов не так, то, стало быть, и мерка им другая. Наша про нас! Сколь она велика и сколь тесна, мы про то знаем и не охаем. Уж хотя бы в одном ошибки не бывает: коли по нам деяние великое, так и для всего света оно великое.
ОСАДА АЗОВА
Глава первая
Небо пришивали к земле. Золотые нити слетали с розовой кудели - приплывшего с моря молоденького облака - и бездумно, густо, хватит ли, не хватит?
– прошивали серебряный Дон, цветастую лодку на Дону, нежные, не успевшие сомлеть под июньским солнцем трйвинки, и грубые, вечные камни крепости Азова, и новенький золотой купол Иоанна Предтечи, и пичугу, севшую от дождя у травяной кочки, и счастливого Ивана, для которого беды минули и который стоял теперь на высоком азовском бугре и смотрел сверху на лодку, мокрый до нитки, но легкий и веселый.
Ах, от летнего ли дождика прятаться? Отвести ли глаза от счастливо сверкающей утренней земли, от заветной лодочки, где с соседками-сударушками гребет на другой берег ненаглядная Маша? Поехали казачки за тростником - пора плетни менять, крыши подправлять, циновки плести.
Лодка ткнулась в противоположный берег, Иван вздохнул - хорошо вздохнулось, просвежило грудь, - тоже за работу. Домишко охаживать. Печь переложил, сенцы пристроил теплые, рамы рассохшиеся поменял. Теперь вот надо наличники резьбой украсить.
Узор для наличников Иван ревал овой, рязанский, какой с детства был люб и знаком - вязь из диковинных курочек да петухов. Осталось закончить последнюю доску - п ставь людям на погляденье, себе на удовольствие.
Проснулись детишки. Семилетняя Нюра вынесла двухлетнего Ванечку, а за ними вышел серьезный Пантелеймон, казак пяти
лет от роду. Ванечка сел под куст по важному делу, подпер щеки кулачками и смотрел, как работает дядя Ваня.А Нюра уже захлопоталась: ей и пол мести, и братишкам носы утирать, и в курятник - собирать яйца, и в огород - траву полоть. Работница, умница.
Пантелеймон не тот - истый казак. За Дон поглазел, на солнышко прищурился и, лениво растягивая слова, спросил:
– Дядя Ваня, саблю-то мне сделал?
– Не успел, Пантелеймон, - сконфузился Иван.
– Ну, ладно. Узор дорежешь, тогда за саблю-то и берись. Не позабудешь?
Обнять хотелось Ивану мальчонку, посадить на колени, хохолок на двойной его макушке пригладить. Да побоялся счастье свое спугнуть. Пантелеймон не помнил отца, но злая сосулька обиды на всех людей, на весь мир, на мать, на дядьку Ивана, на сестру Нюрку, которая сразу же полюбила чужого, все еще стояла колышком посреди его маленькой груди и хоть и слезилась, да не падала.
Обещание свое Иван не сдержал-таки, ни саблю не выстругал, ни доску не дорезал. Как на грех, корова телиться задумала. Да ладно бы честь по чести, а то с мукой, а помочь ей Иван не умел, близко и то подойти боялся. И ни одной соседки! Казака позвать - осмеют. Не только тебе, всему роду коровье прозвище приклеют. У казаков иное словечко, как шматок глины: ляпнут - не отмоешься.
Что тут делать?
Хоть бросайся в Дон и за бабой плыви.
Выскочит Иван на бугор, глянет на Дон - нет, не едут. Дел у женщин много, хорошо, коли до обеда обернутся.
А корова того и гляди подохнет. Зарезать - рука не поднимется. Нюра плачет, Пантелеймон на дядю Ивана волчонком смотрит. Ваняша тоже чует неладное, залез на руки. Хоть сядь, где стоишь, и реви белугой.
Нюра-хозяюшка подошла к дяде Ивану, за рукав его теребит.
– Как бы не подохла Зорька-то?
– Поди зарежь ее, - приказал Пантелеймон.
– Убить - дело не мудреное, - не согласился Иван. Поставил Ванюшу на землю, кивнул Нюре: - А ну, полей на руки.
Рукава засучил, руки вымыл набело и в коровник пошел.
Прижались мальчишки к Нюре, молчат, сопят.
Недолго пробыл Иван в коровнике, вышел - что тебе солнышко:
– С телочкой!
Ребятня так и бросилась к нему, Пантелеймон сам не заметил, как оседлал дядю Ваню. Один на шее, другой на руках, а Нюра уткнулась Ивану в рубашку.
А тут и матушка! Влетела во двор бледная… Сердцем, что ли, чуяла?
– Все уже позади, Маша! Отелилась. С телочкой!
А Маша-то будто и не видит ничего.
– С какой телочкой? Набата, что ли, не слышишь? Турки пришли!
Умерла радость в Иване. И сразу услыхал: набат, крики, плач, звон оружия.
Опустил детей на землю.
– Саблю, что ль, нести?
– спросил Пантелеймон весело, глазенки у него блестели. Как же, он о войне мечтал, а она и пожаловала.
Обнял было Иван Машу, а она будто отстраняется, холодна, как прорубь.
*
Степь, как выскребанный перед праздником стол, пуста, светла и торжественна.
Иван глянул туда-сюда, где же турок? И неловко стало. Казаки истуканами. Не шевельнутся. Куда-то смотрят себе и ждут.