«Свеча горела…» Годы с Борисом Пастернаком

– А не увидь я, на меня бы сказали, что пропали часы. – Ольга была безутешна.

Мы с Борей смеялись и уверяли ее, что никто бы на нее не подумал. И Боря по этому поводу завел длинный философский разговор на тему о том, что хорошо терять – и вещи, и рукописи, и никогда не следует жалеть о потерянном.

(Но я-то знала, как он жалеет о потерянных письмах Цветаевой.)

На Рождество у нас была елка, занявшая почти весь мой рабочий стол. Мы хохотали, наблюдая, как Динка воровала блестящие шарики и тащила в свое гнездо. Было приятно сознавать: наша елка, наш стол, наш уклад, наше хозяйство…

Вообще-то еще с давних московских времен, в наши первые годы, Б.Л. не очень нравилось мое пристрастие к кошкам. Как-то у меня на Потаповском пропал котенок, и я устроила целый бум как раз перед литературным вечером. А Боря должен был зайти за мной. И вдруг, поднимаясь на шестой этаж, нагоняет мальчишку с котом на руках.

– Ты куда это его тащишь? – спросил обеспокоенный Б.Л.

– В восемнадцатую квартиру, – отвечал малец, – там в подъезде висит объявление – сто рублей дадут, ежели кота принести!

– На, возьми сто пятьдесят, – сказал, доставая из бумажника деньги, Б.Л., – тащи его назад…

Но когда мы жили в Измалкове, с нашими зверями он с удовольствием мирился, пока их не сделалось слишком много.

Вспоминается забавный эпизод из последних лет. Гейнц Шеве (корреспондент западногерманской газеты «Ди Вельт» – о нем еще много придется говорить), наш частый в то время гость, навязал нам кошку, найденную в снегу баковского леса.

– Нехорошо одинокому коту в снегу, – трогательно твердил Гейнц, вылезая в промокших ботинках из оврага.

Ира и та была тронута, и я взяла кошку, проводила Иру и Гейнца в Москву и вернулась домой. Встретивший меня на пороге Боря возмущался:

– Я ему выскажу, – грозился он, – такой симпатичный человек, а кошку принес! Я ему в воскресенье скажу об этом прямо в лицо.

В воскресенье, как и надо ожидать, Б.Л. сказал:

– Очень хорошая кошка, сразу прижилась, – и т. д.

В другой раз я услышала, как он кого-то гонит с террасы.

– Как ты смеешь? – спросила я.

– Эта, Олюша, вообще уже неизвестно какого цвета! Черт знает какая. – Оказалось, это была соседская трехцветная кошка.

Нелюбимым котам Б.Л. давал имена нелюбимых людей. Так, в период разлада с директором управления авторских прав Гришкой Хесиным стал серый несуразный кот, не раз оскандаливший нас перед гостями своей неопрятностью.

А однажды, глядя на любимую свою собаку, Б.Л. сказал мне, что Тобик – вылитый портрет актера МХАТа Ершова… Не знаю, не помню Ершова.

Переделкинская осень

К весне я сделала в комнате ремонт, и в ней стало еще уютнее. Оклеила комнату голубыми обоями, купила плотный гобеленовый материал для занавесок и покрывала на тахту. На голубой столик стала моя маленькая «Олимпия», легли папки, поместилась ваза для цветов, и вот тут-то возникла «Недотрога», – очевидно по поводу нового абажурчика, так изменившего комнату.

Помню вечер рождения этого стихотворения: я вернулась из издательства «Искусство»; дело шло об издании переводов Б.Л., я рассказывала о впечатлениях дня, а Б.Л. рассеянно слушал и что-то записывал, пристроившись на уголке стола. Потом прочел мне:

Недотрога, тихоня в быту,Ты сейчас вся порыв, вся горенье.Дай запру я твою красотуВ темном тереме стихотворенья.Посмотри, как преображенаОгневой кожурой абажураКонура, край окна и стена,Наши тени и наши фигуры.Ты с ногами сидишь на тахте,Под себя их поджав по-турецки.Все равно, на свету, в темноте,Ты всегда рассуждаешь по-детски.‹…›

Да, все так было: «наши тени и наши фигуры», неправдоподобно увеличенные на голубой стене, я с ногами на тахте, Б.Л. на стуле у столика, развернутые листы с карандашными записями, даже темные ягоды старинных бабушкиных гранатов на моих коленях.

На книге переводов стихотворений Б.Л. периода пятьдесят шестого – пятьдесят девятого годов, изданной в Германии (издательство С. Фишера, 1960), Боря написал:

Это была «Недотрога».

Итак, в крошечной кузьмичевской комнатке, в переделкинских зарослях около Сетуни, возле серебристых ив Самаринского пруда и плакучих берез нашей деревеньки родилось столько стихов, общее достояние и гордость.

Буквально на коленях, на разостланном под редкими ветками переделкинских кущ плаще, был написан «Хмель»:

Под ракитой, обвитой плющом,От ненастья мы ищем защиты.Наши плечи покрыты плащом,Вкруг тебя мои руки обвиты.Я ошибся. Кусты этих чащНе плющом перевиты, а хмелем.Ну, так лучше давай этот плащВ ширину под собою расстелем.

Узкое, 1957. Фото А. Л. Лесса

Этот плащ, расстеленный «в ширину», служил нам верой и правдой еще до стабильной измалковской дачи.

Летом пятьдесят третьего года, когда я только что вернулась, написано стихотворение:

Мирами правит жалость,Любовью внушена.Вселенной небывалостьИ жизни новизна.У женщины в ладони,У девушки в горстиРождений и агонийНачала и пути.

И, бессонной ночью на «большой даче», без меня:

Который час? Темно. Наверно, третий.Опять мне, видно, глаз сомкнуть не суждено.Пастух в поселке щелкнет плетью на рассвете,Потянет холодом в окно,Которое во двор обращено.А я один.Неправда, тыВсей белизны своей сквозной волнойСо мной.

Большинство стихотворений из цикла «Когда разгуляется» создано между Измалковом и писательским поселком.

Хорошо помню день, когда Б.Л. показал мне свой «Август». Суеверный, опасаясь моего суеверия, он тут же попытался оправдать свое явно преждевременное прощание с жизнью и успокоить меня.

– Пойми, – говорил он, – это сон. Это только сон, и – раз я его записал на бумаге – он не исполнится. Но как хорошо умереть в такое благодатное время, когда земля расплачивается с людьми сторицею, отдает все долги сполна, вознаграждает нас с неслыханной щедростью. Небо полностью синее, до отказа, вода с готовностью отражает и опрокидывает неслыханно раскрашенные рябины. Земля все отдала и готова к передышке…

Б.Л. читал впервые «Август» со слезами в горле. А потом некоторые строфы остались, помню, за бортом. Вот, например, одна из них: