Свенельд. Путь серебра

Но зато сама она… Глядя на нее, Свен испытывал волнение, смешанное с недоумением. Эта молодая женщина была очень красива и держалась как истинная княгиня, и он понимал, что совсем ее не знает. Он вспоминал ее, какой она была до его отъезда, и не верил, что та девочка и эта госпожа – одна и та же. Никогда раньше он не терялся перед женщинами, но теперь не знал, что ей сказать. Она ведь не то, что простые девки, она как жар-птица из матушкиных сказов… Жар-птица, еще не пойманная, – черты лица ее были мягкими, но в них сквозило твердое, независимое достоинство.

– Кафтан очень красивый, – прочистив горло, сказал Свен. – Спасибо тебе.

Вито улыбнулась, но ничего не ответила. Больше ничего он не мог придумать. Между ними будто стена стояла, и он не знал «сильных слов», способных растворить дверь в этой невидимой стене. Он вовсе не знал, как к ней подойти, чувствовал себя медведем рядом с сизой горлицей. До поневы она доросла, как ему тайком рассказала мать, два лета назад, то есть сейчас совсем готовая жена, можно не бояться, что окажется слишком молодой для благополучных родов. А Свен, в свои двадцать три года, чувствовал себя старым для нее. Думает ли она то же самое? Проще было бы спросить, чем гадать, но язык не поворачивался.

К счастью, Олав дал знак к началу пира: взял у Сванхейд рог, чтобы поблагодарить богов за удачу в походе, воздать честь живым и павшим. Первый рог он поднял на богов, что хранили его людей в дальних странах и позволили вернуться домой с добычей. Все в гриднице только и знали вертеть головами, разглядывая эту добычу. Одежды и ковры развешаны по стенам. Дорогая посуда из серебра, с чеканкой и позолотой, все эти чаши с цаплями, блюда с симоргами и кружки со слонами расставлены на бортах очагов, просто на столах – так же густо, как простые глиняные кринки с пивом и квасом. Отблески огня с очагов, из налитых воском светильников играли на бесчисленных серебряных боках, и казалось, что все эти львы, слоны, козлы, птицы и всадники трепещут, дышат, хотят сойти со своих сияющих полей в эту чужую страну, куда их привезли… Никто, не исключая Олава и Сванхейд, никогда не видел вокруг себя столько серебра сразу, и каждому, даже отрокам, сидящим на полу между столами, казалось, что они уже попали в небесные миры, в палаты богов, где сам Один или Перун поднимает рог во славу своих гостей. В этих волшебных палатах наряду с ними, живыми, незримо пировали их мертвые, гридница Олава и медовый покой Одина сливались в одно.

Молодой валькирии на пиру поначалу не было, но Олав кивнул жене, та ушла в шомнушу и вскоре вернулась, ведя с собой Ульвхильд. Молодая госпожа уже была одета в белое платье и резко бросалась в глаза в полутьме среди отблесков огня и серебра. Она шла неслышно, будто призрак, рожденный из этих отблесков, и стихли все голоса в палате, стал слышен даже треск огня. Лицо Ульвхильд было заплаканным, но почти спокойным. Когда миновало первое потрясение, она сумела взять себя в руки. Но хоть она и не плакала, не причитала, как делала бы на ее месте молодая славянская вдова, от ее тонкой белой фигуры веяло отчаянием. Глядя перед собой будто слепая – мертвецы слепы в мире живых, – она прошла к отцу и встала возле него.

– Второй рог мы поднимем в память моего зятя, Грима сына Хельги, – заговорил Олав. – Два славных, могучих рода соединились в нем, и сам он с юных лет показал себя достойным их наследником. С боевым щитом устремился он в дальние края, его удача, наравне с моей, вела людей в сражения, приносила им славу и добычу. Теперь он сидит за столом Одина, среди славнейших витязей былых времен. – Олав поднял глаза, словно и правда мог через кровлю и даль небес увидеть палаты Валгаллы и сидящих там. – Я знаю, в битвах эйнхериев и в грядущих сражениях Затмения Богов он покажет себя не хуже других. Выпьем за то, чтобы слава его жила вечно в наших потомках!

Он отпил и подал рог Ульвхильд; она прошла к очагу, прикоснулась губами к окованному серебром краю и отлила немного в очаг. Головни зашипели, взметнулся пар. Из глаз Ульвхильд снова потекли слезы – она будто вручила рог мертвому мужу, вновь взглянула в лицо своему несчастью. А Свен вдруг подумал: она – настоящая валькирия! Она вступила в брак с Гримом и тем самым избрала его на гибель, как это делали другие посланницы Одина. И пусть она не сама пожелала этого брака… воля богов творится руками людей, но помимо их воли, так оно и должно быть. Теперь ей остается, как в сагах, лишь горевать над мертвым. Погибни Грим где-то поблизости, получи родня его тело – Ульвхильд могла бы пожелать пронзить себя мечом над его курганом, чтобы вновь соединиться с ним…

В груди что-то оборвалось, стало зябко. Не повезло Гриму… Нет, нет! Свен отогнал эту мысль: погибнуть молодым и со славой – завидная участь. Однако для себя он предпочел бы то же самое, но попозже…

Свен покосился на Витиславу: на лице ее отражалась жалость, в глазах тоже блестели слезы. Жалела она больше свою подругу, чем Грима, которого и знала-то только в лицо. А она сама, подумалось Свену? Высотой рода Вито не уступает Ульвхильд… Что, если и в ней скрыта Избирающая Павших? Вспомнилась их странная «брачная ночь», лицо девочки на подушке, лежащий рядом с ней меч и отблески на клинке… После той ночи он нарек свой меч Стражем Валькирии. Оборвалось сердце от испуга: не навлек ли он в ту ночь на себя и юную невесту такие силы, которые лучше бы не будить?

По сути дела, она до сих пор – невеста… Брак их еще не состоялся… Что, если он только потому и уцелел – не то что бедняга Грим? Свен сидел, оледенев, не в силах отвязаться от жуткого ощущения, будто напротив него сидит его смерть – манящая, прекрасная, но неотвратимая. И ждет, когда он придет в ее объятия…

Тем временем Тьяльвар встал за столом, держа в руках лиру. И подвиги мало значат, если о них не сложены песни. Уже на обратной дороге Тьяльвар, лучший в дружине скальд, стал складывать песню в честь Грима и теперь, как свидетель, был готов поведать людям о доблести вождя.

Лун бортов немалоГрим собрал для рати,Пива Гунн обильноПоднесли в Дайлеме.Щедрый пир валькирийСотворил в Гургане,И в Арране густоСтрел поток пролился.Света вод довольноВзял колец губитель,Вепрей волн дружиныЛьдом руки наполнил.Подлый царь хазарский,Жадный к ложу змея,На Итиле сноваПляску Скульд затеял.Ран росы изрядноОбронили русы,Лебедь рати бледныхПил чела сиянье.Луны плеч трещалиВ пляске лютой стали,Дуб доспеха в браниСтрой разил хазарский.Браги чайки БрюнхильдГрим пролил немало,Обагрились струиЛеса рыб в Итиле.Диса стрел сказалаВ кольчатом наряде:Грима рать оружнуЖдет в Валгалле Один.Горе Фрейе прялки –Сгинул столб секиры.Дождь щеки обронитХлинн котла в палате.Плачут липы злата –Пали клены стали.Мы заботу змеяПривезли для Ульвхильд [7] .

7

Пояснение к стихам в конце Пояснительного словаря.

Люди слушали затаив дыхание. Будто подтверждая справедливость песни, по лицу Ульвхильд текли слезы. Звон струн и голос певца освятили ее горе, сделали слезы юной вдовы драгоценными, как всякая часть предания о доблести. Это горе равняло ее со знаменитыми женщинами древности, как сама песнь равняла Грима с теми давно павшими витязями, с которыми он теперь сидит в палатах Одина за одним столом.

– Ты должна наградить певца, дочь моя, – напомнил Олав среди потрясенной тишины, когда Тьяльвар закончил.

Отирая щеки, Ульвхильд встала, взяла со стола ближайшую чашу, приблизилась к Тьяльвару и вручила ему. Он почтительно поклонился, принимая дар; издавна повелось, что за строки, закрепляющие славу вождей в веках, платят серебром и золотом, ибо слава и золото имеют равную ценность.

– Ну а теперь хотели бы мы услышать, – продолжал Олав, когда Ульвхильд вернулась на место, – как вышло, что Грим-конунг погиб на хазарской земле, там, где у нас был заключен договор о безопасном проходе.

Мужчины за столами повернулись к нему.