Свершилось. Пришли немцы!
Шрифт:
Коля все же пошел в Павловск, несмотря на мои мрачные прогнозы. Он получил плату за кожух и принес полмешка настоящей еды. И его там опять накормили супом. Всё же Европа имеет свои моральные минимумы. И честные люди, даже и немцы, не перевелись на свете. А принес он вещи волшебные : КРУПУ, мясные консервы, ТАБАК и хлеб. Крупы много. Ни с чем несравнимое ощущение полного желудка! Крупы теперь нельзя достать ни за какие деньги и сокровища.
С едой все хуже. Того, что нам принес Коля из Павловска, хватит ненадолго. Вылазки на поле за турнепсом и картошкой приходится совсем прекратить. Также и за лошадьми. Вблизи уже всё подобрали, ходить далеко опасно, да и немцы не пускают. Они берут на учет все продукты. А так как у нашего населения никаких продуктов нет, то взяты на учет все огороды. Здесь, конечно, не так немцы, как наша управа и полиция. Собираем желуди. Но с ними надо уметь обращаться. Я научилась печь прекрасные пряники из желудей с глицерином и корицей. Желуди надо очистить и кипятить, все время меняя воду, до тех пор, пока вода не станет совершенно белой и прозрачной. Таким образом они освобождаются от танина. После кипячения их надо пропустить через мясорубку, прибавить по вкусу глицерину и корицы, смачивать руки в воде и делать лепешечки, которые печь прямо на плите. Никто мне не верит, что это из желудей. У бабушки, матери Н. В., мы нашли в комоде полную большую банку корицы. Почему она у нее оказалась —
Художник Клевер, сын знаменитого пейзажиста Клевера, съел плохо приготовленную кашу из желудей, отравился танином, и у него отнялись ноги. Нужно было молоко. В том дворе, где они живут, живет баба с коровой. Сестра Клевера умоляла бабу продать ей молока, но баба отказалась, так как у немцев она может получить продукты, а деньги ей ни к чему. Кто-то из возмущенных соседей позвал проходящего мимо немецкого солдата и рассказал всю историю. Немец немедленно поколотил бабу и приказал ей отдавать весь удой молока в течение недели бесплатно Клеверам. Клеверы брали только столько, сколько нужно, и платили бабе. Нужно было видеть, рассказывали мне, как баба чуть не на коленях ползала перед немцем. Хотя какое право имел немецкий солдат ей приказывать? А солдат ежедневно приходил и проверял, исполняет ли баба его приказание. Ведь вот бывают же на свете такие! Клевер поправился. Вот тебе советские Минины и Пожарские. Вот тебе советское воспитание. И каким героем и морально «светлой личностью» выглядит этот немецкий враг, по сравнению с этой бабой и ее присными.
Начались уже настоящие морозы. Но топлива сколько хочешь. Все полуразрушенные дома можно разбирать на топливо. А у нас еще много профсоюзных дров. Да здравствует профдвижение! Вчера переехали во дворе в дом Ершова. Здесь у нас две комнаты жилых и две нежилых. У М.Ф. комната побольше. Она ее сразу же облюбовала. Во-первых, потому что она больше, а во-вторых, и это главное, отапливается из нашей комнаты. Значит, топить печку и готовить в ней буду я, а не она. Нежилые комнаты заменяют кладовки. И жить можно. А в кладовках мы нуждаемся потому, что Н. В. и Н. Ф. и еще другие соседи просили нас при отъезде слезно сохранить их вещи. Мы пообещали и вот теперь таскаем всё с места на место, как дураки. И знаем, что все равно всё пропадет, но наша интеллигентская мягкотелость не позволяет бросить всё сразу. Особенно ненавижу я пианино, которое Н. Ф. успела «приобрести» в консерватории и на которое написана нам перед отъездом доверенность распоряжаться. И вот таскаем. Пропади оно всё пропадом! Нашего-то у нас уже почти ничего не осталось, кроме нескольких вещичек вроде палехских ящичков. Да еще — библиотеки, которая тоже отнимает массу сил при перетаскивании. Но это книги! Развели уют. Теперь Николай не страдает от жизни в одной комнате с М.Ф. и нет проклятых тряпок, которые служили ширмами в старой комнате. Я нашла в водопроводном колодце немного воды, которая не замерзла, потому что колодец глубокий и закрыт крышкой. Помылись, и я даже немного постирала. Сказали соседям, что есть вода и не надо ползать на животах к пруду. М.Ф. устроила мне сцену — «нам не хватит».
Сегодня к нам пришел знакомиться некий Давыдов. Он «фольксдойч», как теперь себя называют многие из обрусевших немцев. Работает переводчиком у немцев при СД. Это какая-то ихняя секретная полиция, но не из самых свирепых, а помягче. Хочет оказать Коле протекцию. Он слушал колины лекции по истории в Молочном институте и был от них в восторге, как и все прочие профессора и преподаватели. Вот еще тоже один из анекдотов советской жизни: Коля не имел права читать лекции для студентов, а вот для профессоров — имел. И как только русская история возродилась опять из марксистского пепла — его немедленно стали рвать на части в различные высшие учебные заведения. В Молочный институт он попал всё же не совсем обычно. Там читал русскую историю какой-то партийный пропагандист. И это было до такой степени безграмотно и ужасно, что даже наши многотерпеливые и кроткие профессора восстали и потребовали от Обкома отозвания этого, с позволения сказать, лектора. Тогда кто-то вспомнил, что слышал колину лекцию в с.-х. институте. Его пригласили на пробу. И этот затурканный «интеллигент» покорил не только беспартийную профессорскую массу, но даже и партийных китов вроде директора института. С одной стороны, нам было очень приятно, что наконец где-то на крошечном кусочке этого военного поля — наша взяла. А с другой стороны — у меня всегда поджилки тряслись, что когда-нибудь он направится прямо с лекции в тот университет, из которого никто еще не возвращался. И как только он запоздает с лекции, а это было всегда, потому что его задерживали слушатели вопросами, я уже начинаю готовить ему рюкзак с сухарями и дорожными вещами. Так оно, конечно, когда-нибудь и было бы, если бы не благословенные немцы. А отказаться от работы было невозможно, потому что его назначили все-таки от горкома, а во-вторых, это был хороший заработок. А главное, ему это доставляло отдых и несравнимое наслаждение — хоть отчасти, хоть под всякими вуалями проводить все-таки какие-то намеки на свободное преподавание. И эти лекции и теперь нам сослужили большую службу. И мое назначение квартуполномоченным, а отсюда и получение хоть изредка, хоть раз в две недели какого-то съедобного подобия произошло потому, что наш городской голова (бургомистр) тоже один из слушателей Николая — приват-доцент.
И Давыдов тоже вот сегодня пришел с помощью. Этот Давыдов, хоть и переводчик, которые почти все поголовно оказались [сволочью] дрянью и захребетниками, не плох [не таков]. Он, сколько может, оказывает помощь людям. Переводчик — сила, и большая. Большинство из них — страшная [сволочь] шпана, которая дорожит только своим пайком и старается сорвать с населения всё, что только возможно, а часто и то, что невозможно. Население же целиком у них в руках. Придет человек в комендатуру по какому-нибудь делу, которое часто обозначает почти жизнь или смерть для него, а переводчик переводит, что хочет и как хочет. И всегда бывает так, что комендант требует от него невозможных взяток. А взятки даются тоже через переводчика. Все они вымогатели и все ползают на брюхах перед немцами. Я сама видела в комендатуре такой спектакль: на полу передней, через которую ходят все просители, разостлан прекрасный дворцовый голубой ковер. Люди, не зная, для чего он тут разостлан, идут по нему, потому что иначе не пройдешь: он занимает всю комнату. Вдруг вылетает переводчица и начинает кричать на посетителей, как они смеют, свиньи, ходить по комендантскому ковру. Ковер здесь разостлан для просушки или еще чего-то, и «господин комендант», мальчишка-лейтенант, стоит и ухмыляется, а посетители не знают, что им делать. А переводчица — учительница. Конечно, я сказала ей пару теплых слов, не пошла к коменданту и не получила бумажки, за какой ходила. — Бумажки о том, что мы не подлежим переселению. Она кричала мне вслед, что она пришлет за мной полицая. И тогда я, уже совершенно разъяренная, сказала, что я пришлю за ней не полицая, а солдат из СД. Она немедленно же скисла, как проколотый шар, и с тех пор была очень со мной ласкова… Когда я рассказала об этом нашему городскому голове, он запечалился и сказал, что головы мне не сносить. Ничего, ГПУ не съело, а уж какая-то Клара Ивановна и подавно подавится! Так вот, слухи о Давыдове ходят самые хорошие. Говорят, что он, если и не может много помогать населению, то всё же при переводах держится всегда елико возможно близко к истине и никогда не берет с населения взяток. Пришел он к Коле с
заявлением, что немцы очень «ценят культуру» и зовут интеллигенцию для работы с ними. Интересуются они главным образом специалистами военными и техническими. Но колина специальность здесь ничего не может им дать. И это очень приятно. Хотя наша дорогая родина и стала нам всем поперек горла, а все же для нас было бы невозможно выдать врагу какой-нибудь военный секрет. И хотя (теперь) [наша] «родина» — не народ и не государство, а проклятаяшайка бандитов, а вот поди ж ты — не смогли бы! Никак не можем отделаться от нашей «устаревшей принципиальности». Хотя и знаем, что большевизм не победить благородными чувствами и сохранением своих патриотических риз. Да и настоящий патриотизм — в том, чтобы помогать всем врагам большевиков! Никак не можем отделаться от нашей «устаревшей принципиальности». Хотя и знаем, что большевизм не победить благородными чувствами и сохранением своих патриотических риз. Да и настоящий патриотизм — в том, чтобы помогать всем врагам большевиков!Протекция и блага, которые нам принес Давыдов, состоят из трех тарелок супа. Но немецкого, но ежедневно, но не солдатского, а из того самого СД, который я так пророчески избрала в свои покровители в войне с Кларой Ивановной. Вот и не верь предчувствиям! Да, так — суп! — Это такая роскошь, за которую не только первородство продашь! Работа, которая потребовалась от Коли, состоит в исследовании по «истории бани» и тому подобной чепухи. Кажется, эта история нужна для того, чтобы доказать, что у славян бани не было и ее им принесли просвещенные немцы. Боже, до какой глупости могут доходить цивилизованные европейцы! Война, кровь, ужасы, и тут — история бани! Но хорошо, что хоть суп за нее платят. Коля говорит, что он напишет работу и докажет, что славяне принесли немцам и европейцам баню. Так, мол, говорят исторические летописи, а что говорит по этому поводу Заратустра — неинтересно. Боюсь, что придется скоро расстаться с супом! Но ничего, и вчера и сегодня поели. И завтра, е. б. ж., — поедим. Я очень прошу Колю растянуть процесс исторических изысканий елико возможно надольше. От этих занятий как будто бы предательством родины не пахнет. Но ведь если бы немцы пригласили нас не чепухой заниматься, а, скажем, стрелять вот туда, в Федоровский городок? Пошла бы я? — Пошла бы! Взяла бы винтовку и пошла! А вот доносить и передавать военные секреты — нет возможности. М. б., это одно и то же, а для нас — невозможно. [ Хотя и знаем, что большевизм не победишь благородными чувствами и сохранением своих патриотических риз. Да и настоящий наш патриотизм в том, чтобы помогать ВСЕМ врагам большевизма.] А вот те самые коммунисты, на которых русский народ не доносит, — непременно донесут обо всем и обо всех. И насчет военных секретов они тоже не очень как будто бы секретничают, насколько мы уже тут слышим. А придут красные — и они опять попадут на «верхи». Да и у немцев они не на низах сидят. Скольк[их] мы уже знаем бывших коммунистов, которые работают «не за страх, а за совесть» на немцев. И не просто с ними сотрудничают, а все или в полиции, или в пропаганде. Кто их знает, может быть, они и искренние, но все же как-то не верится. Не переделать волка в овечку. Что они беспринципны принципиально — это-то хорошо известно, и что для них никаких принципов, кроме волчьих, — тоже известно.
Жизнь начинается робинзонья. Нет ничего самого необходимого. И наша прежняя подсоветская нищета кажется недостижимым богатством. Нет ниток, пуговиц, иголок, спичек, веников и многого, что прежде вообще не замечалось. Зато сразу появилось много подсвечников, стаканов, посуды. И совершенно исчезли все буквально кастрюли. И куда они подевались — уму непостижимо. Особенно тягостно отсутствие мыла и табаку. Ну с табаком — хоть окурки собирать можно. Хотя немцы не очень-то ими бросаются. А вот мыла нет и это чистое несчастье. От освещения коптилками, бумажками и прочими видами электрификации вся одежда, мебель и одеяла покрыты слоем копоти. Проведешь рукой по одеялу — и рука черная… Лица стали неузнаваемыми от черного налета на них. Моемся приблизительно. Да и что можно сделать без мыла при такой копоти? Одна женщина попробовала умываться золой из печи, и все лицо у нее облезло. Без мыла перестаешь себя уважать…
Немцы организовали богадельню для стариков и инвалидов. Мы отправили туда бабушку — свекровь М.Ф. Все-таки, хоть что-то она там будет получать, а мы будем сколько возможно помогать ей от себя. Благо дом этот совсем около нас. Организован также детский дом для сирот. Там тоже какой-то минимальный паек полагается. Всё остальное население предоставлено самому себе. Можно жить, вернее, умирать, — на полной своей воле. Управа выдает своим служащим раз в неделю да и то нерегулярно или по килограмму овса, или ячменя (никогда рожь или пшеницу), или мерзлую картошку. Когда выдается зерно, Коля мелет его на кофейной мельнице. Засыпает стакан — намелет, сварим. Пока намелет второй — пора опять варить. Три стакана отнимают почти полный рабочий день, так как зерна сырые. А сушить — нет времени. Надо есть. Ждать невозможно. А сваришь — есть нечего. Одни кастрюли. Много заболеваний желудком на этой почве. Я не даю своим есть с ошметьями, процеживаю. Скандалят, потому что остается только окрашенная вода. Особенно вреден овес. Но Коля не смеет у меня умереть от дурацких случайностей. Не дам!
Голод принял уже размеры настоящего бедствия. На весь город имеются только два спекулянта, которым разрешено ездить в тыл за продуктами. Они потом эти продукты меняют на вещи. За деньги ничего купить нельзя. Да и деньги все исчезли. Цены соответственные: хлеб расценивается по 800–1000 р. за килограмм, меховое новое пальто 4 — 5000 рублей. Каракулевое или котиковое. Совершенно сказочные богатства наживают себе повара при немецких частях.
Морозы уже настоящие. Население начинает вымирать. Каково же будет зимой? У нас уже бывают дни, когда мы совсем ничего не едим. Немцы чуть ли не ежедневно объявляют эвакуацию в тыл и так же чуть ли не ежедневно ее отменяют. Но все же кое-кого вывозят. Гл. обр. — молодых, здоровых девушек. Мужчин молодых почти совсем не осталось. А кто остался, те ходят в полицаях. Многие разбредаются сами, куда глаза глядят. Кто помоложе и поздоровее — норовит спрятаться от эвакуации. Некоторые справедливо считают, что сами они доберутся, куда хотят, лучше. Некоторые ждут скорого конца войны и стараются пересидеть на месте. «Тыла» теперь боятся. Хотя немцы и объявляют, что в дороге всех будут кормить, а по прибытии на место всем обеспечены жилища. Но где это самое «место», не сообщают. Надоело всё до смерти.
Вчера мне принесли извещение об эвакуации, а Коля и М.Ф. остаются. Я понеслась вне себя в комендатуру и там напала на какого-то неповинного и, как потом оказалось, даже не на нашего фельдфебеля. Я сумела ему рассказать всю нелепость такого постановления прежде, чем он сказал мне, что он сам только что приехал по делам в Пушкин и тут непричем. Я завопила, что все они «тут причем». И мне все равно, какое начальство делает такие унанштендиге захе! Он, давясь от смеха, скрылся во внутренние покои комендатуры и потом через некоторое время вынес мне бумажку, разрешающую и мне оставаться с нашими. Здесь опять меня выручил мой немецкий язык. Во-первых, он у меня как-то по особо комичному неправилен, вероятно. Немцы, вместо того, чтобы на меня сердиться, почти всегда смеются. А во-вторых, если я очень обозлюсь, то мне всегда приходят на память все неприятные слова на всех языках, и я их выпаливаю. На этот раз проехало. По таким делам совершенно невозможно посылать М.Ф. Она начинает трусить и слезно умолять. Ну, тут всякое начальство, особенно рангом не выше фельдфебеля, начинает себя чувствовать и в самом деле «царем и Богом» и хамит. А когда на них прыгаешь, как воробей на собаку, — отступают!