Свет далекой звезды
Шрифт:
«Но вы же говорите, что не в состоянии пройти и десятка метров…»
«Куда? К этой дурацкой проруби?»
Я все понял. Чтобы выполнить свои обязанности, он не хотел сделать и шага. Для того чтобы спасти свою шкуру, он был готов на все.
До сих пор я думал, что чувство жгучей, непримиримой ненависти незнакомо мне. Я ошибался. В те минуты я возненавидел этого человека так, что готов был бить его, топтать ногами. И я понял все. Понял, кем был для этого негодяя. И тогда я сказал спокойно, хотя еле сдерживался, чтобы не ударить его:
«Вы трус. Жалкий трус. Дезертир. Как начальник экспедиции, я требую выполнения долга, как бы вы ни относились к этому понятию. Сейчас мы пойдем к метеоприборам…»
«Нет! У меня нет сил. Я отморозил руки. Я не могу дышать на таком ветру. У меня больные легкие. Я не хочу сделаться инвалидом на всю жизнь».
«Хорошо, — сказал я. — Но предупреждаю
Он сник, как от удара. Потом медленно поднялся и сказал срывающимся голосом:
«Константин Георгиевич, да что вы? Я так ценил… Ведь вы сами… я не ожидал… Вы меня не так поняли… У меня действительно плохие легкие… можно на рентгене проверить… Но если вы всерьез требуете, я, конечно, пойду. Я все понимаю… дисциплина…»
Я пополз к метеовышке, зная, что и он ползет за мной. Я победил. Заставил его ползти. Пусть под страхом, под угрозой. Мне было приятно сознавать, что его хлещет ветер, бьет по лицу, слепит глаза. Все стонало вокруг. Завывал верховик, гудели тросы, на которых была укреплена метеовышка. И вдруг удар — по голове…
Нет, нет, Востряков тут был ни при чем. Очевидно, ураган сорвал какую-то рейку, планку, какой-то деревянный или железный предмет, которым и ударило меня по голове… Впрочем, все это я понял потом, когда очнулся, или, может быть, позже.
Я пришел в себя и увидел, что лежу на полу в нашем домике. Поднял руку, пощупал голову. На лбу моем лежал пропитанный кровью носовой платок. Меня тошнило, и все плыло перед глазами. Наверно, я снова потерял сознание и снова очнулся. Поднять голову и осмотреться я был не в силах, но почувствовал, что нахожусь в домике один. Пощупал рукой и наткнулся на жестяную кружку, — почему-то она очутилась на полу, рядом со мной. Потом мои пальцы нащупали листок бумаги, прижатый кружкой. Я взял его, поднял над головой и с трудом прочел.
Это была записка от Вострякова. Он писал, что я тяжело ранен, что он перетащил меня сюда, в домик, перевязал, но, будучи убежден в необходимости для меня срочной медицинской помощи, решил пробиться к берегу — поднять тревогу и спасти мою жизнь.
Слово «пробиться» было подчеркнуто. Кажется, я снова потерял сознание, а когда очнулся, то увидел склонившуюся надо мной… Ольгу Алексеевну Миронову.
Как все это произошло и почему она оказалась здесь, я узнал уже позже, с ее слов. Оказывается, она, возвращаясь с работы, торопилась к автобусу и увидела медленно идущего вдоль берега Вострякова. Он поспешно подбежал к ней и сказал, что произошло несчастье, я ранен, потерял много крови и что он с трудом добрался до берега и теперь спешит на базу за помощью. Понимая, что пройдет немало времени, пока найдут врача, транспорт, Ольга Алексеевна предложила Вострякову немедленно сообщить на базу о происшедшем и тотчас же вместе с нею вернуться на лед. Она добавила, что имеет некоторый опыт ухода за ранеными: когда-то на фронте она была в госпитале и ей доводилось помогать врачам в качестве санитарки… Но Востряков ответил, что это бессмысленно, что надо ждать врача, к тому же он просто не в силах снова проделать путь по льду.
И тогда Ольга Алексеевна пошла одна. В ясные дни она видела с берега наш маленький лагерь и была уверена, что это очень близко. Как ей удалось дойти сквозь этот ураган, в снежной мгле, не знаю. Но она дошла.
Все дальнейшее, что относится непосредственно ко мне, вряд ли представляет для вас интерес. Но то, что касается Оли, я должен вам рассказать. И дело не в том, что я истек бы кровью, если бы она не пришла. Речь о другом. Я уже говорил вам: Востряков настойчиво ухаживал за Ольгой Алексеевной. Со стыдом еще раз признаюсь, я старался содействовать их отношениям. Теперь же я видел свой долг в обратном: предостеречь Олю, раскрыть ей глаза на Вострякова… И я рассказал ей обо всем, что произошло в этом домике…
А дальше события развивались так.
Когда я выписался из больницы и вернулся сюда, первым человеком, которого встретил, был Востряков. Очевидно, он заранее узнал день и час моего возвращения. Востряков поздравил меня с выздоровлением и стал велеречиво рассказывать, с каким трудом ему удалось добраться в тот день до берега. Смысл его рассказа сводился к одному: ради спасения моей жизни он совершил подвиг, пренебрег смертельной опасностью, добрался до базы и поднял тревогу.
Я молчал. Мне было противно видеть и слушать Вострякова. Для меня он уже не существовал. Но ему-то я был очень нужен. Издалека, исподволь, как о чем-то нелепом, противоестественном, он сказал, что на нашей станции ходят какие-то темные, компрометирующие его слухи,
будто он бросил меня одного, истекающего кровью, и даже не воспользовался имевшейся в домике аптечкой, которую потом обнаружила Миронова. Но ведь каждому непредубежденному человеку ясно: в той обстановке первым его побуждением было поспешить на берег, поднять тревогу! Ведь у него нет никаких медицинских навыков. Он наскоро перевязал меня тем, что попалось под руку. Мысль об аптечке ему тогда и в голову не пришла. А Миронова с ним почему-то едва здоровается. В коллективе распространяются темные слухи…Сначала я слушал Вострякова с полным безразличием, а потом стал ощущать острое любопытство. Он ни словом не упомянул о том разговоре, который произошел у нас в домике. Как будто ссоры не существовало. Как будто я не понимал, что мое ранение было для него выходом из положения, отличным предлогом для того, чтобы сбежать. Или он полагал, что ранение отшибло у меня память?..
Но нет, очень скоро я понял, в чем тут дело. Востряков делал ставку на человеческую доброту, на совесть. Он принадлежал к тому сорту людей, которые считают человека добрым только в том случае, если эта доброта проливается на них самих. Если люди честны, участливы, если в них живет готовность помочь товарищу, попавшему в беду, то, как убежден Востряков, они обязаны, именно обязаны проявить все эти качества прежде всего по отношению к нему. Он сам ничем никому не обязан. А они обязаны! Вот в чем секрет! Он, Востряков, имеет право требовать от людей, чтобы они ему помогали, прощали его недостатки, любили его. А сам он волен поступать так, как ему выгодно. Вот какой милый парадокс! Я и сейчас не берусь сказать с уверенностью, что лежало в основе такого поведения Вострякова — трезвый расчет или какой-то беспросветный, безоглядный эгоизм. Востряков уверен, что имеет право прийти к человеку, знающему, что он, Востряков, подлец, и сказать с милой, открытой улыбкой: «Помогите мне, сделайте это для меня!» И при этом убежден, что ему отказать не имеют права. Вот с такой просьбой он и пришел ко мне. В чем же она, эта просьба, заключалась? В том, чтобы мы встретились втроем: он, я и Ольга Алексеевна. Востряков только и ждал моего возвращения из больницы, чтобы просить меня о такой встрече. Он хочет, чтобы его доброе имя было восстановлено именно в присутствии Ольги Алексеевны.
«А почему вы думаете, что она согласится на этот, так сказать, «суд чести»? — спросил я.
«Потому что она мне обещала», — поспешно ответил Востряков. Встретив Миронову, он, по его заверениям, сказал ей, что не сомневается в добром моем к нему отношении. А она? Она усмехнулась, как-то странно посмотрела на него и ответила: «Что ж, давайте проверим».
Я понял, что имела в виду Ольга Алексеевна, и… согласился.
— Теперь слушайте, — вставая, сказал Завьялову Гладышев. — Я обещал вам, что она будет с нами, помните? Так вот, она стояла здесь. На том самом месте, где сейчас сидите вы. Представьте себе это и… вы увидите ее. Я стоял здесь, где стою сейчас. А Востряков разводил костер. Пикник в тайге — старая сибирская традиция. Теперь вы понимаете, почему мне хотелось, чтобы мы поговорили об Оле именно здесь… Сначала мы все молчали. Востряков как ни в чем не бывало раздувал костер, может быть, только слишком суетился. Дело было вечером, как сейчас. Мы сварили уху и молча ели. Потом Востряков взялся за бутылку с водкой, но в этот момент Ольга Алексеевна сказала:
«Подождем, Востряков. Я должна знать, с кем мне предстоит выпить. Вот и поговорим об этом».
«Охотно! — Востряков опустил бутылку на землю, улыбнулся своей открытой лучезарной улыбкой и сказал: — Я был инициатором этой встречи, друзья. Мы уже давно не встречались втроем. Вы помните наши встречи втроем, товарищи?»
Мы промолчали.
«Я хотел бы, чтобы и эта встреча была такая же хорошая, прямая, светлая. Но для этого надо рассеять некоторый туман. Разрешите сказать несколько слов по этому поводу. Мне кажется, что время, когда темные слухи и неясные подозрения могли калечить жизнь человека, прошло. И прошло безвозвратно. Вы с этим, конечно, согласны?»
«Да, мы с этим, конечно, согласны», — ответила Оля.
«Не сомневался в этом. Поэтому вы должны согласиться и с тем, что я имею право рассеять кривотолки вокруг моей скромной персоны. Почему я выбрал для этого разговора именно вас? Потому что вы, Константин Георгиевич, — он повернулся ко мне, — мой старый друг и товарищ, человек, которому я верю безгранично и перед чьим авторитетом преклоняюсь. Что же касается вас, Ольга Алексеевна, то…»
Он слегка прикрыл глаза и замолчал.
«Валяйте дальше, Востряков», — сказала Ольга Алексеевна, и это вульгарное слово «валяйте» прозвучало как-то очень резко, даже грубо, что было совершенно несвойственно ей.