Свет и тень, радость и печаль

– Я поеду с тобой, – говорила Лида, – где будешь ты, там буду и я.

Ближе к вечеру, когда она устала от неприкаянности, от суеты и скученности множества несвободных людей, когда она не на шутку поняла, что дальше коридора да сумрачного двора банка ей никуда уже не выйти, что только здесь под охраной немецких часовых и полицейских теперь может находиться, сломалась, сникла и выглядела подавленно.

Я с ужасом думал о предстоящей ночи. Надо было что-то делать. Я решил поговорить с полицейскими. На этот случай у меня было полсотни немецких марок. Спускаясь по лестнице, я заметил на площадке первого этажа, ведущую в здание, приоткрытую дверь, которая весь день была заперта. Мы с Лидой вошли в эту дверь и, пройдя по темным коридорам, попали в большое светлое помещение операционного зала банка. Здесь было многолюдно, толпились ребята, отправляемые в Германию, чем-то озабоченные, перемещались в толпе полицейские. У выхода на улицу стояла большая группа немецких офицеров. В толпе я заметил Христинина Федора. Он хорошо знал меня и Лиду. Я начал было объяснять ему, что Лида здесь по ошибке, что ее нет в списках, что надо ее как-то вызволить отсюда. Но Федор плохо слушал меня, и надежда моя таяла.

– Ты погоди, не спеши, – сказал Федор, – ты погоди. Я сейчас. Стойте здесь…

Он куда-то ушел, но очень скоро вернулся.

– Я знаю, – сказал он мне, – твой папаша со мной разговаривал. Пойдем, девочка.

Христинин Федор – самый добрый в мире полицейский – взял Лиду за руку и вывел ее на улицу.

Гора свалилась с плеч. В углу банковского двора был непросматриваемый участок забора. Мы сговорились с одним парнем и за несколько минут, помогая друг другу, перемахнули через этот забор. Пробежали по каким-то огородам, миновали чей-то сад, пробрались через небольшую, но густую посадку кукурузы, а потом чужим двором вышли на соседнюю улицу.

Мама встретила меня с радостью, но и со страхом, она боялась, что меня накажут за мой побег, но я успокоил ее. Я сказал, что сегодня проверки не будет, а завтра утром я сам вернусь в банк. Утром за мной пришел полицейский.

Казалось, что весь город собрался в это утро на Коммунистической улице у городского банка. Отец, мать и Вера остались в толпе, а я протолкался к железным воротам и вошел в знакомую калитку. Меня не наказали, отметили в списке и всё. Во дворе банка было очень многолюдно, в здание никого не пускали. Нам объявили, что на вокзал мы пойдем строем под конвоем немецких солдат и полицейских, а на станции будет погрузка в вагоны. Строго предупредили, чтобы мы не нарушали строя и соблюдали порядок движения.

В чистом месте двора установили стол, накрытый белым покрывалом, на стол водрузили икону, рядом поставили серебряную чашу. Священник прочитал молитву и окропил нас святой водой. Многие подходили под благословение и прикладывались к большому золочёному кресту. Я этого не сделал, о чем впоследствии очень сожалел. Я не чувствовал себя искренно верующим, хотя под влиянием материнской веры в Бога и под незабываемым впечатлением раннего детства религиозное чувство во мне не было окончательно убито. Но что-то меня удержало, и я не подошел к священнику.

Среди отправляемых в Германию не было ни одного моего хорошего товарища. Алексея Копылова, друга детства, от отправки в Германию освободили, а друзья более позднего времени: Толя Ляшков, Коля Малеев, Миша Торбик, – все были старше и отправке в Германию не подлежали. Но им досталась нелегкая доля, сразу же после освобождения Новозыбкова из-под оккупации их всех мобилизовали в Красную Армию, и через очень короткое время их матери начали получать похоронки…

Единственными, кого я знал больше других, Коля Дунаев и Костя Макушников. Мы решили держаться вместе. После того, как священник закончил свое напутствие и были унесены атрибуты его священнодействия, раздалась команда строиться в колонну по четыре. Мы не умели этого делать, и полицейские нам помогли. Грянул духовой оркестр. Железные ворота распахнулись. Двор банка был в тени от рядом стоящего здания, а на улице сияло солнце, и потому из-под арки ворот мы выходили, как из темного туннеля. Улица кипела народом. Сцепившись согнутыми в локтях руками, полицейские двумя сплошными цепями организовали живой коридор в напирающей неспокойной толпе. В этот коридор, в этот неспокойный проход двинулась наша нестройная колонна. Оркестр заглох где-то позади, как бы осознав свою неуместность. Я видел, как упирались полицейские и каких усилий им стоило сдерживать народ. Я слышал какие-то команды и громкие женские возгласы, взлетающие над общим гомоном многоголосой толпы. Шел я в четвертом ряду крайним справа, было у меня такое впечатление, что я видел все происходящее на улице откуда-то со стороны… Я видел полицейские цепи, видел нашу колонну в живом коридоре и самого себя в синей курточке и сапогах, шагающего в этой колонне. Мне было непонятно, как немцы намеревались вести нас к вокзалу? Неужели они полагали, что какая-то сотня полицейских сумеет на протяжении всего пути сдерживать толпу, отделяя ее от нас и не допуская ее смешиваться с нами? То, что немцы не хотели применять оружие для наведения порядка, было очевидно. Только потому и нарушился намеченный ими порядок конвоирования нас на станцию. Не дошли мы колонной до угла Первомайской улицы, как провожающие смяли полицейские цепи, и все смешалось, и никого нельзя уже было отделить друг от друга. Родители, родственники, друзья и знакомые отыскивали в людском водовороте тех, кого они провожали, и дальше шли уже вместе, стараясь хотя бы недолгое время побыть с дорогим человеком. Полицейские, рассеянные людским потоком, беспомощно шагали в толпе, даже не пытаясь наладить хоть какой-то порядок. Немецкие солдаты в касках автоматами поперек груди, не проявляя никакого беспокойства, шагали по стежкам около домов и казались совершенно безучастными ко всему происходящему. Беспрерывно сигналя, через толпу вперед и назад проезжала открытая легковая машина, в которой сидели, храня строгое спокойствие, какие-то немецкие чины в армейской форме. Люди расступались, пропуская автомобиль, и тут же заполняли освобождаемое пространство. Ни полицейские (они были без оружия), ни немецкие солдаты не проявляли ни грубости, ни насилия. Так и двигалось по городу это невообразимое шествие, заполнявшее улицу во всю ее ширину и растянувшееся более, чем на квартал. Никогда за всю свою историю Новозыбков не видел ничего подобного. Город прощался со своими юными гражданами.

Женщины, родившие мальчиков в 1926-м и 1925-м годах, даже в страшных снах не могли представить себе, что будут растить они своих сыновей только для того, чтобы в какой-то черный день отдать их немецким фашистам, проводить их в чужую страшную страну, не имея никакой надежды на их возвращение. Много горя и слез видели новозыбковские улицы в этот светлый день августа 1943 года. Люди шли тихо, не было слышно ни громких разговоров, ни рыданий, ни возгласов. Я шел со всеми вместе, со мной рядом шли мать, отец и сестра. Позже меня разыскала Лида, с ней были Лариса и Соня. Лида плакала и все время уговаривала меня убежать. Конечно, из этой толпы скрыться было нетрудно. Но что потом?.. На станции, при посадке в вагоны, обнаружится мое отсутствие и начнется… Трудно себе представить, что начнется потом, что будет с моими родителями. Я тихо говорил Лиде, что в Германию меня не увезут, что я сбегу по дороге, только не в Новозыбкове. Понимала ли она меня, воспринимала ли то, что я говорил ей, не знаю. Мать и отец покорно и без слов шли рядом со мной. Что они могли мне сказать? Я же хотел только одного, покорно дойти до станции, чтобы кончилось, наконец, это мучение, эта горькая мука затянувшегося прощания.

На вокзале все было организовано четко и в темпе. Толпу остановили у железнодорожных путей и оцепили. Кто-то русский с какого-то возвышения выкрикивал фамилии. Товарные вагоны быстро заполнялись молодым новозыбковским народом. Дошла очередь и до меня… Я простился со всеми, взял у отца свои вещи и пошел к указанному мне вагону.

Через два дня за Днепром, в Белоруссии, Коля Дунаев, Костя Макушников и я совершили побег из немецкого эшелона.

Защитник Родины Очерк

Из нашего рода я остался последним из мужчин, что защищали в войнах Россию.

Дед Ефим был участником Русско-турецкой войны 1877 – 1878-го годов.

Трое сыновей деда Ефима были солдатами Первой мировой войны. Старший сын Николай погиб на фронте, средний сын Потап, инвалид Первой мировой войны, три с половиной года с 1914-го по 1917-й провел на передовых линиях боевых действий с немцами. Младший брат Иван вернулся домой живым и здоровым.

Трое сыновей Потапа Ефимовича участвовали во Второй мировой войне. Старший сын Алексей погиб в Великой Отечественной войне. Средний сын Федор, инвалид Великой Отечественной войны, всю войну находился на переднем крае, за исключением времени лечения в санбатах и госпиталях да трехмесячного срока обучения в 1942-м году на курсах младших лейтенантов. Третий сын – это я. Войну закончил живым и здоровым.

В 1943-м году, когда немцы уходили из нашего города, так получилось, что отца поставили к стенке сарая расстреливать. Немец поднял винтовку, мать бросилась на ствол, пуля пробила ей грудь навылет. Этим она спасла отца.

Военная судьба моего брата Федора Потаповича Мосягина началась в августе 1941-го года, а закончилась возвращением его в родной город через пять лет, в 1946-м году.

Первую малую кровь брат пролил в одном из боев в битве за Москву, а в битве за Берлин он получил тяжелейшие раны и выбыл из боевого строя. Между этими двумя великими сражениями Великой войны прошла фронтовая юность моего брата. В числе прочих наград за Великую Отечественную войну он имеет медали «За оборону Москвы» и «За взятие Берлина». Имеется у него еще пять нашивок за ранения: три желтых за тяжелые раны и две красных за менее тяжкие увечья.

Крещение войной

В первые дни после выступления Молотова, в начале войны, мой брат, как и многие его сверстники, подал заявление в райвоенкомат о призыве в армию. Тех, кому исполнилось 18 лет, призывали, а семнадцатилетних не брали. Но в первых числах июля этих, не призванных в армию, имеющих семилетнее образование, направили в Орловское пехотное училище. Таких в городе набралось 16 человек и среди них был мой брат. По прибытии в училище ребята начали сразу же сдавать экзамены, но через три дня пришел приказ из Москвы, и весь личный состав училища направили на фронт, а новое пополнение откомандировали в свои райвоенкоматы.

Немцы стремительно наступали на восток по территории нашей страны. Новозыбкову грозило окружение. 13 августа брат получил повестку из райвоенкомата явиться на призывной пункт, который располагался в городском саду. Здесь у него отобрали паспорт, оформили призыв в армию и отпустили домой до утра 15 августа. Было сказано, что все, призванные в армию пятнадцатого, уйдут из города вслед за отступающей Красной Армией.

К этому времени ситуация в городе сложилась критическая: в ночь с 15 на 16 августа немецкая авиация разбомбила железнодорожную станцию, а через два дня железная дорога на Брянск, Орел и на Москву была захвачена наступающей немецкой армией и город оказался отрезанным от центральных районов России. Свободным из вражеского окружения в результате этого оставался пока один только путь – в юго-восточном направлении.