Свет мой
Шрифт:
Баба Клава строго напутствовала:
— …к реке не ходить — прошлым летом у крутояра баран утоп (нынче его видели с лодки: ходит по дну реки круторогий, камни рогами перекатывает, кого усмотрит у берега, так к себе в улов тащит); собак не дразнить; со всеми здороваться; ворон не считать — не то — не дай бог — под машину попадете…
Пошли… Андрюша повыше на голову Сергуньки будет, одет сегодня по-праздничному: в белой рубашке, в мягких вельветовых брючках, босой… Летом он никакой обувки не признает.
Сергуньке все в деревне в диковинку: высокие теремошные избы, ворота резные… Петуха увидит — остановится, козу — почему
У колхозной конторки лошадь стояла, запряженная в двуколку. Увидел Сергунька лошадь, аж запрыгал; потянул Андрюшу за рукав:
— Конь какой… черный… в масле весь…
Засмеялся Андрюша.
— Жирный и чистый… вот и блестит. А масти — вороненой. Черной, значит. Воронком зовут поэтому…
Подошли к Воронку. Андрюша руку под морду коня тянет — погладить хочет, а Сергунька здоровается с кем-то. Андрюша повертел головой туда-сюда — никого. Засмеялся снова. Вспомнил наказ бабы Клавы — со всеми здороваться. Вот Сергунька и здоровается с Воронком… Андрюша полез в карман за хлебом. Боится Сергунька Воронка. Вон — зубы какие! Как хватит за руку! Полруки откусит. Но — так хочется, чтоб эта большая красивая лошадь, с темными, как спелые сливы, грустными глазами взяла у него хлеб из руки. С опаской тянет краюху Сергунька. Воронок, вроде усмехается — фыркает и осторожно, одними губами, берет хлеб.
— Взял! — радуется и скачет Сергунька. — Взял!
Идут дальше, радуясь солнышку, небу голубому большому, живности деревенской, букашкам разным… Идут, смеются, болтают… Счастливые.
— А как рак свистит? — спрашивает Сергунька.
— Вот так, — свистит тихонько Андрюша. — Зимой… Зимой им скучно в норках сидеть, холодно и страшно. Вот они и пересвистываются. Свистопляска по всей реке… аж лед звенит…
Сергунька тоже пытается посвистеть, но получается у него одно шипение. Андрюша смеется:
— Ты, как гусак наш…
— Ага, — охотно соглашается Сергунька.
— Еще у нас случай был, — показывает за реку Андрюша, — вон там, в той деревне, собака, кобель взбесился…
— Как взбесился?
— Так. Злой-презлой стал, во рту пена кипит, с зубов яд каплет, как у змеи настоящей, всех кусать хочет.
— Покусал?
— Ага. Забесился и укусил хозяина, а тот тоже, будто белены объелся, цапнул бабу свою…
— Блинов?
— Белены. Трава такая, ядовитая. Укусил бабу свою, а та сразу зарычала и к соседке, видно, давно на нее зуб точила… Хвать ее за руку! Соседка — бригадира, тот — председателя… Пошла катавасия… В общем, вся деревня взбесилась. На третий день вышли все колхозники на улицу с транспарантами. У мужиков: «Требуем равноправия с женщинами!..» У баб: «Женщины всех стран, объединяйтесь!..» И еще: «Долой председателя колхоза! Дурака и хапугу!..»
— Как в сказке дурак?
— В сказках дурак умный и счастливый. А этот — настоящий. Говорят, увезли потом председателя в сумасшедший дом. Все потом удивлялись — как это он, дурак, двадцать лет колхозом управлял.
— Андрюша? — дородная тетка в сарафане стоит у кирпичного дома, машет рукой. — Андрюша! Подь-ка сюда!
— Никак опять братик из Москвы приехал? — спрашивает она.
— Брательник, — важно отвечает Андрюша. — Сергунькой зовут.
Тетка смеется и протягивает им два больших пунцовых яблока.
— А он стих знает, — говорит Андрюша, кивая на Сергуню,
чтоб как-то отблагодарить эту веселую и добрую тетку.— Стихотворение, — поправляет его Сергунька и краснеет до цвета яблока, которое у него в руках.
— Ну-тка, ну-тка? — любопытствует тетка.
— Я дразнилку знаю, — мнется Сергунька: в воротах дома он видит девочку, очень похожую на большую магазинную куклу с большими голубыми глазами, длинными ресницами, на голове у девочки — бант розовый, словно бабочка села.
— Давай будем дразниться, — охотно соглашается тетка, а девочка показывает язык.
— Ах, так! — Сергунька отставляет одну ногу в сторону и чуть вперед и громко читает:
Ты, Наташка! Просто — квакша! Простокваша, Просто — плакса, Рева, Черная корова… Посмотри, — Стоишь ты в луже, Будешь плакать — Будет хуже. Будет море, океан… Ты потонешь — первой там!Тетка захлопала в ладошки, повернулась к девочке, но той и след простыл.
Счастливые и теплые денечки августа кончались, приближалась осенняя пора дождей.
Ранним утром на высокую сосну у дома Новиковых прилетел старый Ворон. Отряхнул с перьев седых серебряную ночную морозь и громко, простуженно прокаркал: «Кар! Кар! Кар!» Понимать это, видимо, следовало так: «Осень! Осень! Осень!»
И на следующий день пришел дождь. Стал он стучать невидимым стеклянным молоточком по окнам, ходить в мягких сапожках по крыше… потом поутих маленько, ушел за околицу, завздыхал ночью, что-то нашептывая сонное, грустное деревьям, всей округе… и так незаметно небо замутил, что все дни сделались ленивыми и неживыми.
Вскоре Сергунька с мамой уехали в Москву, и так тоскливо и одиноко сделалось на душе у Андрюши, словно потерял он что-то дорогое и родное, словно не было дома ни бабы Клавы, ни Николая, ни Нины… Никого. И соленые грибки в сметане — пресны, любимое вишневое варенье — оскоминой во рту, дождик — скучный, телевизор — нем, игрушки — не интересны. И Андрюша решил пойти к Драндулету. Его давно притягивал этот человек, так бесшабашно относящийся к жизни, на первый взгляд, никому не нужный, никчемный, никудышный, горлопан, хам и алкаш. Догадывался ли он, что в этом замызганном, замухренном пылью и грязью есть свое: искорка ли божья, малый ли золотник природы?.. Собрался Андрюша идти к Драндулету, но Федька, видимо, тоже чувствуя что-то подобное, был уже на крыльце…
— Дома есть кто живой? — без стука открыл дверь Драндулет.
Дома никого не было.
— Здорово были! — Федька подмигнул Андрюше и в грязных сапогах, в дождевике, с которого так и сыпались светлые горошины дождя, прошел на кухню и поставил с гордостью на стол початую бутылку водки.
— Чего такой смурной? — спросил он праздничным голосом и уселся на табурет. — Друг, говоришь, уехал, тоска собачья заела… Ничего, дело поправимое. По стакану — ап! И сразу богу — брат. Понял? Давай, Андрюха-горюха, стаканы. Хлебца занюхать, огурчиков каких…