Свет праведных. Том 2. Декабристки

Только пришли – начался поспешный выбор бурятских юрт. Они были все совершенно одинаковые, в каждой помещалось по четыре-пять человек.

– Ты останешься со мной, Николай? – спросил Юрий Алмазов, положив руку на плечо друга.

Тот вяло кивнул: а куда денешься, приходится покоряться судьбе. С тех пор, как они вышли из Читы, Алмазов нянчился с ним, как с малым ребенком. Между тем другие женатые декабристы уже расспрашивали Лепарского, все ли сделано для того, чтобы они уже сегодня могли провести ночь с женами (те стояли чуть поодаль и прислушивались к разговору стыдливо, но с нескрываемым интересом). Генерал рассердился: естественно, никто ничего не предпринимал, семейные, как и холостяки, будут ночевать отдельно от жен, пока не прибудем на место, нет никаких оснований менять заведенный порядок! Ему указали на то, что он сам дал разрешение на совместное проживание супругов в новой тюрьме. Он же возразил на это, что пока они не в новой тюрьме, а в пути. Разгорелся спор на юридические темы. Узники, не слушая никаких аргументов, требовали, чтобы с того момента, как они покинули Читу, соблюдались правила, принятые для Петровского Завода, генерал же настаивал на том, что до момента, когда они прибудут в Петровский Завод, раз они еще не на новом месте, то и господствовать должен читинский регламент. Отголоски этой бесплодной дискуссии донеслись до Николая, и он с тоской подумал, что вот победят его товарищи в споре, и окажется он единственным женатым декабристом, который проведет ночь в мужской юрте… Тогда его беда выплывет на свет Божий… В глазах окружающих он будет выглядеть щенком, которого хозяйка, поглумившись над ним и предав его любовь, вышвырнула за дверь… Но эти тревоги оказались недолгими: в конце концов, Лепарский разъярился и приказал ходатаям не докучать ему бессмысленными вопросами. Женатые, ворча, разошлись. Озарёву стало легче, теперь он мог заняться своим устройством на ночлег.

Несколько палаток, стоявших поблизости от самой большой тканевой палатки, предназначенной генералу, были отведены дамам – видимо, Лепарский решил лично следить за их поведением. Устроили походную кухню, повара разложили костер. Лейтенант Ватрушкин расставил по периметру лагеря часовых. Больше всего суетились матери семейств: им нужно было поменять детям пеленки, покормить, уложить спать. Под деревьями расставили плетеные колыбельки и накрыли каждую кисеей от мошкары. Пока младенцы ворочались и агукали под своими прозрачными укрытиями, те, кто постарше, сновали туда-сюда на не очень еще окрепших ножках. Матери с умилением протягивали к ним руки, непослушных пугали: «Станешь плохо себя вести, генерал тебя съест!» – правда, материнские угрозы нисколько не устрашали шалунов, и те продолжали свое. Стоя на пороге юрты, Николай увидел, как мимо проходит Софи, держа за ручку дочь Александрины Муравьевой.

Приближался час ужина, к запаху травы все ощутимее примешивался аромат жареного мяса. Лепарский пригласил семейные пары разделить с ним трапезу. Озарёв опасался предстоящего испытания, но отказаться было невозможно.

Все разместились на подушках, пнях, больших камнях вокруг столешницы, уложенной на низкие козлы. Справа от генерала сидела Трубецкая, слева – Волконская, Софи устроилась между Муравьевым и Анненковым. Николай глаз не сводил с жены, злясь на то, что она так красива, так спокойна, так уверена в себе в то самое время, как он едва ли не корчится от стыда на своем краю стола. Несколько раз за ужином она обращалась к нему, улыбалась, интересовалась, что он думает по такому-то или такому-то поводу, словом, вела себя как ни в чем не бывало, но он, застигнутый врасплох, не знал, что ей ответить. Ее полуобнаженные плечи под шелковым голубым платочком напоминали ему о женщине, которую он так страстно любил, которую надеялся вернуть. Но для этого надо было, чтобы сама она сделалась прежней. Да, надо было вылечить ее, словно больную, одержимую навязчивой идеей. «Конечно, – думал Николай, – она говорит, двигается, ведет себя, как нормальный человек, но рассудок ее не в порядке!»

Он и не заметил, как ужин стал близиться к концу. Как много водки он выпил… Голова кружилась. Вечерело. Трава, деревья, камни – все вокруг становилось более темным, чернее, чернее… Одно лишь небо оставалось прозрачным и светилось, как озерная вода. Хворост в костре горел, потрескивая, и пламя отражалось на стенах палаток – казалось, те вот-вот вспыхнут, – огоньки поблескивали на гладких крупах привязанных к деревьям лошадей, на стволах составленных в козлы ружей, плясали на лицах и руках людей, возившихся с котелками – прислуживали у стола буряты и бывшие каторжники-уголовники. Лепарский предложил мужчинам тонкие сигарки. Затем, поскольку дамы сказались усталыми, все стали расходиться по юртам и палаткам. Чтобы не отстать в любезности по сравнению с другими мужьями, Николай проводил Софи до жилища, которое она делила с Натальей Фонвизиной и Елизаветой Нарышкиной. Софи протянула ему руку для поцелуя. Он поцеловал. Видимость полного семейного согласия, ну что ж…

Часовые затеяли перекличку, ответные голоса звучали монотонно и напоминали крики ночных птиц. На небо высыпали первые звезды. Туда-сюда в свете угасающих костров сновали тени свободных, праздных, околдованных красотой ночи людей. Озарёв натолкнулся на Юрия Алмазова и Петра Свистунова – товарищи возвращались откуда-то в свою юрту, он безмолвно последовал за ними. А после, вытянувшись на соломенном тюфяке, пытался заснуть и не мог – невольно прислушивался к похрапыванию соседей, временами заглушавшему доносившиеся извне звуки засыпающего лагеря. В конце концов, не выдержав, встал и тихонько вышел из юрты.

Теперь лагерь выглядел более просторным и более спокойным. Между юртами тускло светились догорающие головешки – казалось, будто некие исполины в клобуках, сблизив головы, о чем-то переговариваются при свете факелов. В рыжем тумане терялись длинные зубчатые тени. Кое-где сидели кружком на корточках буряты – одни спали, другие курили и перешептывались, верно, рассказывая друг другу какие-то истории из своей бурятской жизни. Крики часовых во тьме казались ужасно отдаленными, нет, они были такими… такими, будто во сне или мечте один остров перекликается с другим. Было холодно, даже морозно, пахло обугленным деревом и почему-то чабрецом. Николай брел, не выбирая дороги, уставившись глазами в пустоту. Споткнулся о лежащего на земле человека. Пригнулся, вгляделся: Филат – тот самый бывший каторжник, которого Ивашев выбрал в сообщники для побега. Филат приподнялся на локте, взял тлеющую хворостину, посмотрел на Озарёва и сочувственно покачал большой головой:

– Не спится, барин?.. Ишь, продрог весь! Да уж, ночка выдалась студеная. Сыграешь со мной в бабки?

Николай чувствовал себя сейчас таким одиноким, что чуть было не согласился. Но таинственная сила влекла его к центру лагеря.

– Да нет, не хочется, – сказал он. – Лучше пройдусь.

– Только в сторону часовых не ходи, – посоветовал Филат. – Они по ночам пугливые да лютые! Трава зашелестит – их страх берет, они и стреляют куда ни попадя.

Николай поблагодарил за совет и пошел дальше. Юрты, мимо которых он проходил, едва колыхались во сне, вздыхали и постанывали, как люди. Или это люди сотрясали их храпом?.. Оказавшись в зоне молчания, он понял, что здесь спят женщины, но никак не мог вспомнить, к которой из палаток провожал Софи, и несколько минут простоял среди спящих палаток, прислушиваясь и против воли воображая, какое счастье мог бы испытывать, найди он жену, и с ужасом понимая, что он потерял. Его охватило отчаяние, потом злость, он сжал кулаки. В конце концов, он опомнился и двинулся назад, обходя гаснущие костры, сам не зная как, нашел свою юрту среди многих одинаковых на вид, пробрался к тюфяку между двумя ворчавшими что-то во сне мужчинами и рухнул, надеясь все-таки заснуть.

* * *

На рассвете следующего дня барабанная дробь пробудила сонный лагерь. Под котелками уже весело трещал хворост, разгоралось пламя. Очень скоро все встали, оделись, почистились, пригладили волосы, подкрепились, согрелись… Словом, можно было выходить. Софи с Натальей Фонвизиной устроились в тарантасе и, наблюдая за немыслимой суматохой людей, которых сняли с места и гонят в дорогу, невольно посмеивались. Декабристы, накануне вымокшие до костей, с утра переоделись кто во что горазд и теперь в своих причудливых костюмах напоминали ряженых – прямо хоть колядки запевай… Степенный, хотя и низкорослый Завалишин нацепил на себя редингот и нахлобучил сразу же спустившуюся ему на уши похожую на квакерскую шляпу с широченными полями; в правой руке у него был страннический посох, под левой зажата Библия. Якушкин появился в чем-то вроде пасторского долгополого сюртука и островерхой шапочке. Волконский щеголял в женской кофте, Юрий Алмазов облачился в крестьянскую рубаху и портки, торс Фонвизина был затянут в мундир без эполет, Николай же оказался ни дать ни взять испанец – в облипающих ноги трико и куцей жакетке… Софи наградила его улыбкой, но, увидев, как засияли надеждой глаза мужа, снова насторожилась.

Мужчины прошли мимо повозок, которым, когда начнется марш, следовало ехать за колонной. Перед Софи в облаке желтоватой пыли выстроилась длинная очередь из ссутулившихся спин, Николай затерялся в этом овечьем стаде, теперь можно будет подумать о другом. Зеленые холмы здесь усыпаны какими-то странными цветами, правда, те из них, которые встречались чаще всего, она узнала: это были лилии, но ядовито-красного цвета. Иногда по небу молнией мелькала хищная птица, и буряты тут же вскидывали луки и стреляли. Убили на лету коршуна, вот только никому не удалось найти упавшую в чащу добычу. В ложбине паслись лошади, присматривала за ними бурятка с уродливой мартышечьей физиономией и обильно украшенными монетками черными косами. Стоило приблизиться декабристскому «каравану», погонщица испустила пронзительный вопль и галопом понеслась к горизонту, увлекая за собой весь табун: они давно уже исчезли из виду, но земля еще долго дрожала и стонала от бешеного топота копыт. Любая дорожная сценка, любой поворот напоминали Софи о проделанном ею раньше с Никитой путешествии через Сибирь. Еще ей казалось, что этот пейзаж не предназначен для человеческого глаза. Никому не принадлежавшие плоды, созревая, разливали аромат по всей округе, а стоило им поспеть – дерево роняло их в пустоту, так что непонятно, зачем и зрели… К середине дня воздух стал обжигать лица, белое, как алебастр, небо посылало на землю сухой жар и ослепляло путников нестерпимо ярким светом. Софи почудилось, что Никита идет впереди – в колонне арестантов, ей стало весело, она ощутила приятную нежную истому… Боже, что это? Безумие?

А между прочим, всем вроде бы очень нравится кочевая жизнь… Почему бы и нет? Собственно поход продолжался с раннего утра всего лишь шесть часов, затем, когда зной становился нестерпимым, останавливались передохнуть на каком-нибудь затененном участке берега реки, где тут же, подобно семейству грибов после дождя, вырастала «деревня» из юрт и палаток. Как только этапники распределялись и бросали вещи по старым-новым жилищам, они бежали купаться. После мужчин к реке шли за тем же дамы, и одеяла, натянутые между вбитыми кольями, защищали их на это время от нескромных взглядов. Накупавшись, все, в соответствии с приказом коменданта, расходились по своим палаткам. А дежурные пока кипятили чай и подавали его. Пили чай лежа, болтая, читая, играя в шахматы. Затем непременно полагался «тихий час», отдых продолжительностью в два часа, а когда солнце начинало склоняться к закату, арестанты выходили из-под пологов. Одни из них снова шли купаться в реке, другие отправлялись в степь – погулять, причем два бурята в качестве караульных следовали за ними по пятам, третьи занимались любимым делом: собирали гербарии, ловили насекомых для коллекции, рисовали… С наступлением ночи в лагере зажигали огни, и обстановка становилась на вид праздничной. Ужин готовился на свежем воздухе, и задолго до него заключенные начинали, принюхиваясь, бродить вокруг исходящих на кострах ароматным паром котелков. Буряты не питались вместе с этапниками – они садились в сторонке и ели только вяленое мясо, запивая его кирпично-красным чаем. Как-то в воскресенье они устроили для своих поднадзорных национальное действо: пели, плясали, демонстрировали чудеса конной акробатики и соревновались в стрельбе из лука, а Лепарский и дамы судили эти соревнования. Назавтра певческий вечер организовали декабристы – мужским хором, в который вошли все представители сильного пола, направляющиеся в Петровский Завод, дирижировал Вадковский, в программу входили исключительно церковные песнопения. Так потребовал генерал, которому вовсе не хотелось рисковать карьерой, аплодируя каким-нибудь таким вредным песням, смысл которых от него способен ускользнуть.

Когда хор грянул: «Воцарися Бог над языки, Бог сидит на Престоле святем Своем…» [4] – Софи вдруг прислушалась с величайшим вниманием и замерла, испытывая страшное сожаление: зачем она тут, среди женщин, рядом с Лепарским, а не одна где-то в отдаленном месте слушает это песнопение надежды… Два пылающих костра, в которые без конца подбрасывали сухие ветки, освещали снизу выстроившихся шеренгами мужчин, и лица их от этого выглядели странными, и казалось, будто хрипловатые звуки, вырываясь из груди, поднимались вместе с искрами прямо в небо и таяли там, у звезд… Трепещущее за их спинами зеленое кружево листвы довершало фантастическую, нереальную декорацию, по которой к тому же еще то и дело начинали мелькать, как безумные, летучие мыши. Николай стоял в первом ряду. Он пел истово, самозабвенно: «Благословлю Господа на всякое время, выну хвала Его во устех моих. О Господе похвалится душа моя, да услышат кротцыи и возвеселятся. Взысках Господа и услыша мя, и от всех скорбей моих избави мя…» [5] – и все пели так же, и красноватые от поднимавшегося от костров жара лица хористов, и мысли о смерти, и темнеющая вдали лесная чаща, и спокойствие вечернего неба… все это смешивалось в голове Софи, вызывая слезы, которые она силилась сдержать, а они все норовили пролиться… «Положительно, – думала она, – в одной только России возможны такие странности, такие сюрпризы. Здесь душа готова каждую минуту открыться, здесь чувства проявляют при всех, здесь никто не стыдится своего счастья, своего горя, своей вины, своей веры, своей нищеты, своей силы, своей слабости… И именно от этой сказочной наивности, от этого чисто христианского бесстыдства рождаются иногда – вот как сегодня вечером – самые прекрасные песнопения на свете…»

4

Псалтырь: 46,9. (Примеч. перев.)

5

Псалтырь: 33: 2,5, 5.