Свете тихий

– Что?.. По-моему, хорошая мысль!..

– Украдут, – скептически говорю я.

Реакция следует самая бурная.

Аля немедленно останавливается, загораживает мне дорогу, поднимает обе ладони и подносит их к моему лице.

– Ну, кто украдет?.. Ну, кто?.. Ну, ты бы – украл?..

Когда она в таком настроении, ей лучше не возражать. Мы и в самом деле устанавливаем ель в закутке, откуда Аля предварительно выгребает целых шесть совков мусора. Для устойчивости я подсыпаю в ведро щебня, набранного во дворе, и протягиваю веревку от липкого смоляного ствола до водопроводной трубы. Аля же насаживает на верхушку серебряный шпиль и развешивает по ветвям два яруса мохнатой блестящей гирлянды.

Кроме того, она прикрепляет к стене аккуратный плакатик: «С Новым годом!!! Эта елка – для всех!!!», а затем, отойдя шага на три, любуется результатом.

– И не смей думать!.. Никто ее не украдет!..

Самое интересное, что она оказывается права. Ведь не зря же мы договаривались, что она всегда будет права. Ель стоит, как ей и положено, до старого Нового года, и никто, представьте, не думает ее ни красть, ни ломать. Более того, на ней появляются украшения, которые приносят, видимо, из разных квартир: шары, дутые шишечки, кольца, звезды, спиральки. Даже – насупленный Дед Мороз с посохом и холщовым мешком. А когда я ее, наконец, разбираю и выношу, то жильцы первого этажа, вероятно не выдержав зрелища, вновь открывшегося их глазам, делают в закутке ремонт: белят потолок, красят стены, кладут на пол светлый линолеум. И в дополнение ко всему водружают там громадную искусственную пальму, с перистыми плоскими листьями, с волосатым стволом, как будто вынырнувшую из учреждения советских времен. Окурки, баночки с пивом в закутке больше не скапливаются. Так Аля мановением пальцев улучшает мир.

Ну, конечно, не весь.

Какую-то его ничтожную часть.

И все равно, похоже на волшебство.

Однако это происходит несколько позже. А сейчас Аля торжественно провозглашает, что будет меня поздравлять.

Она так и говорит:

– Идем, я буду тебя поздравлять. Ты меня поздравил, подарил елку, теперь я поздравлю тебя!

Поздравляет она меня следующим образом. Сгребает все со стола, так что на диванчике образуется вещевая куча-мала, стелет белую скатерть, красиво расставляет посуду, а посередине, сделав загадочное лицо, утверждает некое странное сооружение, похожее на карусель. После чего гасит свет, зажигает свечу, и тогда становится ясно, что это действительно карусель: с круга, отцентрованного длинным медным штырем, свисают крохотные фигурки на лошадях. Причем, в середине круга нечто вроде мельничных лопастей, а чуть выше фигурок покачиваются тонкие колокольчики. И когда свеча разгорается, все это начинает вращаться – бегут тени по стенам, колокольчики мелодично звенят. Аля рассказывает, что эту рождественскую игрушку, лет тридцать назад привез из Германии ее отец, подарил матери, потом перешла к ней.

Взлетает в бокалах пена шампанского.

– Ну, давай!.. У них Новый год будет еще неизвестно когда, а у нас уже наступил!..

В качестве подарка она вручает мне сотовый телефон.

Я несколько растерян.

Кому я буду звонить?

Обычно у меня такой необходимости нет.

– Мне будешь звонить, – объясняет Аля. – И, пожалуйста, больше этот номер никому не давай. Знать его буду только я… Ну – звони!..

– Прямо сейчас?

– Конечно! Сейчас!..

Я неуверенно тычу пальцем в клавиатуру. Телефон, расположенный слева на холодильнике, действительно начинает звонить.

Аля срывает трубку:

– Алло…

– Это – я.

– Здравствуй.

– Поздравляю тебя с Новым годом!

– Я тоже тебя поздравляю, – говорит Аля. – И желаю, чтобы это был в самом деле совсем новый год. И для тебя совсем новый, и для меня, и для нас вместе, вот так…

– А я – чтобы на тебя столбы больше не падали.

Аля вздрагивает и берется за трубку второй рукой:

– Ой, только не сглазь!..

– Ничего, у меня глаз – нормальный.

– Ну, ты – говори, говори! Я хочу слышать тебя!..

– Я тоже хочу слышать тебя.

– Вот и говори, пожалуйста, ни на секунду не умолкай!..

Странная у нас получается мизансцена. Я ее вижу одновременно как бы со стороны: зимняя темнота за окнами, тычется в стекло крупный праздничный снег, горит свеча, вращается карусель, позванивают колокольчики, выпевая неизвестную песнь.

Аля смотрит на меня, я – на нее.

Струится меж нами невидимый цифровой эфир.

Новый год наступил.

И если бы меня в этот момент спросили, что есть счастье, то я, не задумываясь, ответил бы, что вот это оно, скорее всего, и есть…

Календарный же Новый год мы празднуем по отдельности. Аля проводит его у сестры, которая живет где-то на Московском проспекте. Мотивирует она это тем, что нельзя же воспитывать сына исключительно по телефону: иногда надо видеться, а то можно потом друг друга и не узнать.

Аргумент, конечно, непробиваемый. Правда, по высказываниям самой Али, складывается ощущение, что Антону, как ее сына зовут, там гораздо лучше, чем здесь: больше свободы, меньше контроля, ближе к школе, где у него все друзья.

Он, во всяком случае, не переживает.

Тем не менее, тридцать первого декабря Аля упархивает к сестре.

Перед выходом она мне звонит:

– Все, я – помчалась. Увидимся в следующем году…

И исчезает, будто ее не было никогда.

Ищи – не ищи, не найдешь.

А меня в этот же день неожиданно приглашает Варвара. И, конечно, мотивирует это тем, что надо же иногда видеть дочь. Нельзя же общаться с ней исключительно по телефону. Так можно потом друг друга и не узнать.

– А Лидия что, будет дома? – спрашиваю я.

– Лидия будет дома, – заявляет Варвара голосом, в котором звенит легированный металл.

Тоже – непробиваемый аргумент.

С трепетом я переступаю порог квартиры, где когда-то, и довольно счастливо, текла моя жизнь. Ничего здесь за прошедшие десять месяцев не изменилось – те же шторы, та же мебель, те же текстолитовые обои, наклеенные стык-в-стык. Тот же воздух, тот же вид из окон на сквер, где мерзнут подстриженные кусты. Разве что появился теперь прямоугольный плоский телевизор на кухне, да еще в комнате, которая раньше была моей, нет больше книг. Книги, особенно словари, я взял с собой. Собственно, это было единственное, что я с собой взял. Если, разумеется, не считать тех пятнадцати лет, что мы были вместе. Однако это протяженное эхо не имеет ни вкуса, ни запаха. Оно есть и одновременно его как бы нет. Оно существует, безусловно живет, но ничем, кроме внезапного сердцебиения, не обнаруживает себя. И, кстати, должен признать, что без книг бывшая моя комната выглядит гораздо лучше: светлее, ощутимо просторнее, современнее, как будто с потолка и со стен смахнули серую пыль. Все-таки Варвара, видимо, не зря полагала, что книгами, непрерывным чтением я отгораживаюсь от жизни – сижу как моллюск в раковине, как схимник в пещере, выстроил себе келью, носа не высовываю из нее.

Варвара иногда умеет сказать.

И еще надо признать, что сама она выглядит изумительно. Что у Варвары есть, так это умение себя подать. Ни разу за последние годы я не видел ее растрепанной, в мятом халате, не застегнутой, в шлепанцах, нудно шаркающих по паркету. Образ замученной трудами домохозяйки не для нее. Варвара всегда выглядит так, как будто ей через тридцать секунд выходить на сцену. Все у нее всегда накрашено, уложено, подведено, выглажено, подтянуто, прилегает, выгодно подчеркивает достоинства. Всегда от нее исходит какая-то женская энергетика, всегда кажется, что она готова немедленно закрутить феерический любовный роман.

Вот только – с кем, с кем?

Кто отважится?

Где тот воин, который способен ее покорить?

Ей даже имя Варвара теперь несомненно идет. Я хорошо помню, как в первые годы замужества, в тот счастливый период, когда у нас все еще было не так, она мучительно, до истерических кризисов переживала из-за него: что такое Варвара, стыдно произнести, вот Виктория, Анжелика, Регина – это звучит. Однако эпоха внезапно сменилась, появились Прасковьи, Елизаветы, Ксении, даже Авдотьи, затыртыкала, заболботала по радио, телевизору толоконная речь, и сейчас Варвара произносит имя свое, будто бьет в гонг: воздух вокруг нее так и дрожит.