Светила

Издатель тепло поприветствовал гостя.

– Сдается мне, мистер Тауфаре, мы не виделись с той самой ночи, как потерпел крушение «Добрый путь», – промолвил он. – Может ли такое быть?

– Да, – равнодушно обронил Тауфаре. – Я был на севере.

Он скользнул взглядом по реалу: по наборной кассе со шрифтами, по бутылочкам с чернилами и щелоком, кистям, пинцетам, молоточкам, наборам свинцовых и медных литер, по вазе с крапчатыми яблоками и фруктовому ножу.

– Только вернулись, да?

– Нынче утром.

– Что ж, могу предположить почему.

– Как это вы можете предположить? – свел брови Тауфаре.

– Так ведь сегодня ж вдовицын спиритический сеанс! Я угадал?

Тауфаре помолчал минуту, по-прежнему супя брови. И наконец подозрительно осведомился:

– Что такое сеанс?

Левенталь усмехнулся. Отложил верстатку, пересек комнату, взял воскресный выпуск газеты, что лежал свернутым рядом с умывальником.

– Вот, – проговорил он. Развернул газету, ткнул перепачканным в чернилах пальцем в объявление, напечатанное на второй странице, передал номер Тауфаре. – Вы непременно приходите. Не на сам сеанс – туда по билетам пускают, – но на фуршет перед сеансом.

Объявление занимало две колонки. Напечатано оно было жирным парангоном [49] – кеглем, что Левенталь обычно использовал только для флаговых заголовков и важных рубрик, – и обведено броской черной рамочкой. Заведение «Удача путника», владеет и распоряжается которым миссис Лидия Уэллс, прежде проживавшая в Данидине, вдова Кросби, впервые откроется для публики нынче вечером. В честь этого события миссис Уэллс, знаменитый медиум, изволит устроить дебютный сеанс для избранной аудитории; билеты распределяются по принципу «первым пришел – первым обслужен»; однако сеанс предваряется «напитками и размышлениями» для людей широких взглядов: их всех призывают прийти, настроившись на объективное, непредвзятое восприятие.

49

Парангон (или двойной боргес) – типографский шрифт, кегль которого равен 18 пунктам (примерно 6,77 мм); используется для заголовков и титульных листов.

Что до последнего – легче сказать, чем сделать! В газете говорилось, сеанс ставит целью уловить посредством чрезвычайно чувствительного инструмента (самой мисс Уэллс) некие вибрации духа, изучение которых открыло бы канал между нашим миром и иными сферами, тем самым установив контакт с мертвыми. В пределах же широкой категории мертвецов миссис Уэллс выказала исключительную привередливость и исключительную самонадеянность в своем выборе: она замыслила призвать тень мистера Эмери Стейнза, который так и не возвратился в Хокитику и чье тело, спустя пять недель отсутствия, так и не отыскалось.

Вдова не уточнила, какие вопросы она собирается задать призраку мистера Стейнза, но все полагали, что она, по крайней мере, всенепременно спросит, какой именно смертью он умер. Любой медиум, который не зря свой хлеб ест, вам скажет: дух убитого обычно куда более словоохотлив, нежели дух, покинувший этот мир покойно и мирно, – а надо ли уточнять, что Лидия Уэллс хлебушек кушала не даром.

– Что такое сеанс? – повторил Тауфаре.

– Да чушь несусветная, – охотно пояснил Левенталь. – Лидия Уэллс раструбила по всей Хокитике, что собирается пообщаться с духом Эмери Стейнза, и больше половины города поверило ей на слово. Спиритический сеанс сам по себе – это просто-напросто спектакль. Она впадет в транс – как будто с нею припадок приключился или, там, истерика, – произнесет несколько слов мужским голосом, или сделает так, чтобы шторы неожиданно заколыхались, или заплатит мальчишке пенни, чтоб влез по трубе и крикнул что-нибудь в дымоход. Это все дешевая театральщина. Но все, конечно же, разойдутся по домам, свято веря, что пообщались с призраком. Так где вы были-то?

– В Мафере, – отозвался Тауфаре. – В Греймуте. – Он все еще хмуро взирал на газету.

– Там, полагаю, о мистере Стейнзе ничего не слышали?

– Нет.

– Вот и здесь тоже нет. Боюсь, надежды почти не осталось. Но может, нынче вечером какая-нибудь зацепка появится. Видите ли, настоящий повод для подозрений – это уверенность миссис Уэллс в том, что мистер Стейнз действительно мертв. Если она это знает – то откуда бы, и что еще ей известно? О, последние две недели люди только и делают, что языками чешут. Я этот фуршет ни за что на свете не пропущу. До чего ж досадно, что мне билета не досталось.

Ибо вдова сочла нужным ограничить доступ на свой сеанс лишь семью персонами: дескать, семь – это магическое число, с намеком на темные тайны; и Левенталь, явившись к «Удаче путника» поутру, где-то без пятнадцати девять, к вящему своему сожалению, обнаружил, что эти семь мест уже заполнены. (Из соумышленников «Короны» только Чарли Фросту да Харальду Нильссену удалось разжиться билетами.) Левенталь, заодно с десятками других разочарованных, вынужден будет удовольствоваться «напитками и размышлениями» и уйти до официального начала сеанса. Он попытался перекупить билет за двойную цену у одного из счастливчиков, но безуспешно. Фрост и Нильссен – оба ответили решительным отказом, хотя Нильссен обещал впоследствии рассказать о событии сколь можно подробнее, а Фрост предложил Левенталю загодя помочь ему разработать стратегию рекогносцировки.

– Цена три шиллинга, оплата на входе, – сообщил Левенталь, на случай, если Тауфаре не умеет читать и скрывает это.

– Три шиллинга? – Тауфаре вскинул глаза. Развлечение на один вечер в жизни не стоило таких денег. – За что?

Левенталь пожал плечами:

– Вдовица знает, что может любую цену заломить, и ровно это и делает. Может, бренди эти деньги окупит, если пить по-быстрому; напитки там подаются без ограничений. Но вы правы: это сущий грабеж. И уж конечно, каждый второй бьет копытом – как бы с Анной словечком перемолвиться. Вот кто гвоздь программы-то, вот где главная приманка! Вы же знаете, она вот уже три недели как сидит в «Путнике» почти безвылазно. Одному Господу ведомо, что там внутри происходит.

– Я желаю дать объявление в вашу газету, – объявил Тауфаре. И грубо бросил номер на реал, так что лист соскользнул на Левенталеву наборную доску.

– Безусловно, – откликнулся Левенталь с неодобрением, потянувшись за карандашом. – У вас текст уже заготовлен?

– «Проводник-маори с большим опытом, бегло говорит по-английски, хорошо знает местные края, предлагает свои услуги землемерам, старателям, геологоразведчикам и прочим. Успех и безопасность гарантируются».

– «…Землемерам, старателям, геологоразведчикам…», – повторил Левенталь, записывая со слуха. – «Успех и безопасность…». Так, очень хорошо. А теперь поставить ваше имя?

– Да.

– А еще мне понадобится адрес. Вы в городе остановились?

Тауфаре замялся. Он собирался вернуться в долину Арахуры и заночевать в покинутой хижине Кросби Уэллса, однако ему совсем не хотелось сообщать о том Левенталю, учитывая его близкое знакомство с Эдгаром Клинчем, нынешним законным владельцем этого жилища.

Со времен собрания в гостинице «Корона» тремя неделями ранее мысли Тауфаре то и дело возвращались к Эдгару Клинчу, ведь, невзирая на все договоры и сделки между маори и пакеха [50] , заключенные за последнее десятилетие, Те Рау Тауфаре по-прежнему смотрел на долину Арахуры как на свою собственность и приходил в ярость всякий раз, как какой-нибудь участок земли на Те-Таи-Поутини [51] покупали выгоды ради, а не в пользование. Насколько было известно Тауфаре, Клинч вообще не бывал на Арахуре до заключения сделки, а после покупки не потрудился даже обойти границу участка, что теперь принадлежал ему по закону. Так на что ему это приобретение сдалось-то? Клинч разве собирался там поселиться? Станет ли он пахать пашню? Валить местные деревья? Строить плотину на реке? Или, может, пробурит шахту и примется золото добывать? Вестимо, он ровным счетом ничего не сделал с хижиной Кросби, кроме как вынес из нее все, годное на продажу, – и то через посредника! Это пустое, бездушное капиталовложение не подразумевает ни умения, ни любви, ни многочасового терпеливого труда; такую прибыль можно лишь растратить впустую; ущербная по сути своей, она и обратится в никчемный мусор. Тауфаре никак не мог уважать человека, который обращается с землей точно с какой-то валютой. Землю нельзя перечеканить на монету! На земле нужно жить, землю нужно любить.

50

Белый человек, европеец (маори).

51

Маорийское название новозеландского региона Уэст-Кост.

Здесь Те Рау Тауфаре нисколько не лицемерил. Он исходил и изъездил Уэст-Кост вдоль и поперек до последнего дюйма, пешком, в телеге, верхом, на каноэ. Он мог мысленно представить побережье по всей его протяженности, словно на богато иллюстрированной карте: на крайнем севере – Мохикинуи и Карамеа, где топорщатся тучные влажные мхи, где листва с восковым налетом, где кустятся непролазные, пахнущие землей заросли, где сброшенные пальмами-никау [52] резные листья устилают землю, громадные и тяжелые, точно хвостовые плавники кита; а дальше на юг – бронзово-лакированная река Тарамакау, и зубчатые каменные башни в Пунакаики, и заболоченные низины к северу от Хокитики, над которыми непрестанно клубится туманное марево не-совсем-дождя; еще дальше – колыбели озер; безмолвные долины в густой зелени; извивы глетчеров, подернутые серо-голубой рябью; гребень высоких Альп; и, наконец, Окаху и Махитахи на крайнем юге – широкие галечные пляжи, замусоренные костяками могучих деревьев, где вечному аккумулятору прибоя вторит неумолчный рев ветра. За Окаху береговая линия становилась отвесна и непроходима. Тауфаре знал: по ту сторону лежат глубокие водные артерии южных фьордов, где солнце рано садится за крутые пики и поверхность воды приобретает оттенок потемневшего серебра, а тени стекаются в лужицы, как нефть. Тауфаре в жизни не видел Пиопиотахи, но был об этом фьорде наслышан и любил его за то, что он часть Те-Таи-Поутини.

52

Пальма-никау – единственная исконно новозеландская разновидность пальмы.