Светило малое для освещенья ночи
Шрифт:
Лушка даже не определила, как пришел к ней вопрос — то ли через подсобную человеческую речь, то ли забытой дорогой от сознания к сознанию.
«Врач?»
— Ваш врач, — сказала Лушка.
«О-о… — донеслось до Лушки неслышимое. — Какой я идиот».
— А может быть, вы шли к своей судьбе? — возразила Лушка.
«И как я не догадался ее вовремя вымыть!»
Лушка прикрыла глаза. Может быть, она хотела лучше слышать бьющуюся около нее темноту.
«И ее всё еще не вычистили?»
Если бы псих-президент мог, он бы усмехнулся ядовитее, чем корневище цикуты.
Лушка взглянула в никакие глаза еще живого человека.
— Да, — сказала Лушка, — я виновата. Я не приходила. Я была рядом не раз и не зашла. Я думала, что вам полезно побыть наедине с собой.
«Очень полезно, очень», — донеслось до Лушки из клубящейся темноты.
— Может быть, я ошиблась и пришла рано, — сказала Лушка.
В глазах лежащего вспыхнуло выстрелом, и веки прикрыли рассеивающийся дымок.
— Не знаю, Надея… — усомнилась Лушка. — Стоит ли тебе выходить за эту развалину…
Со стороны Надеи донесся онемевший вздох, а глаза псих-президента распахнулись шире, чем могли.
— А что касается всяких там чисток, то это еще не поздно. Да, для информации: я тоже ухожу. Похоже, я сделала здесь всё, что могла. Выписывают, Олег Олегович. Возможно, к вашему сожалению, но выписывают.
Лушке показалось, что где-то внутри этой мумии прозвучал смех.
«Ты меня взбадриваешь, Гришина, клянусь… А эта священная корова, она что, согласна всю жизнь возить меня в коляске?»
— Она любит детей, — сказала Лушка.
«Да уж…» — отозвался псих-президент.
— Олег Олегович, позвольте сказать вам, что вы…
«Дурак, понимаю. Ее уведет у меня первый мобильный тип».
— Ну и что? — пожала плечами Лушка. — Когда-то это еще будет.
«А будет?»
— Нет, конечно, пока вы в коляске.
«Ты жуткая баба, Гришина».
— Зато вы стали мыслить более логично, — сказала Лушка спокойно и оглянулась на другие кровати.
На одной возлежал ясно читаемый ветеран. Ветеран зажал под головой три подушки, а в данный момент делал вид, что спит.
Надея чутко уловила Лушкин взгляд, удивилась слоистому изголовью и безмолвно подошла к обсчитанной жизни, потрясла плечо:
— Ты же храпишь, деда… Тебе не надо так высоко.
Она вытащила нижнее сплюснутое имущество.
Ветеран оборвал храп и схватил белого комиссара за рукав. Надея с готовностью остановилась. Ветеран, душась от гнева, держал Надею на привязи, и так властвуя над экспроприированной подушкой, другой стал нервно засовывать в подголовное хранилище потревоженные куски черствого хлеба. Ему было несподручно, и Надея стала помогать.
— Я принесу тебе свежего, хочешь, деда? А этот уже заплесневел, давай птицам отдадим…
Вцепившаяся в халат рука ослабла. Надее стало удобнее смахивать крошки.
— А
то тебе колко будет, — объяснила она ветерану и смотрела с готовой улыбкой, ожидая какого-нибудь желания, чтобы выполнить.Ветеран впился ненавидящим взглядом в ее лицо. Это нисколько не мешало Надее жалеть и делать:
— Давай я тебе поправлю?
И провела целящей белой рукой по потному лбу. Ветеран содрогнулся в сухих рыданиях:
— Сволочи… Сволочи… Сволочи!..
— Деда, — голосом маленькой внучки позвала Надея, — не надо, деда, успокойся, родненький.
Ветеран обеими своими руками схватил ее руку и прижал к груди. Грудь тоже выглядывала седая, волосы на ней были белые и посеклись. Под седым металось пойманное сердце.
— Деда… — тихонько уговаривала Надея. — Деда…
Он позвал себя уговорить. Он впитал внимание пересохшей пустыней. Пустыня не стала меньше.
Лушка взглянула на псих-президента. Тот не мигая смотрел на Надею, и в глазах была досада, что он видит не всё, потому что недвижная щека горным отвалом преграждала мир. И было нетерпеливое ожидание.
«Интересно, он ждет подушку?» — подумала Лушка.
«Ты дура, Гришина. — Глаза переместились в Лушкином направлении. — Ничего хорошего ее со мной не ждет».
— Она хорошее не ждет. Она его находит.
Они в полтора зрения взглянули на Надею.
Надея взбила в подушке, которую успокоенно отпустил ветеран, жиденькое казенное перо, в чем-то усомнилась, понюхала, там тяжко пахло застаревшими крошками и чужой заброшенной жизнью. Надея осмотрелась, нашла раковину и сдернула наволочку.
Ее руки над раковиной порхали семейными птицами, материя, очищаясь, впитывала новорожденный свет, мыльная пена радовалась краткой жизни, вода, прикасаясь к рукам, обретала свободу и весенний голос, а мужская палата, замерев, внимала служению жрицы.
«Приведи Кравчука», — внятно для Лушки распорядился псих-президент.
— А он послушается? — усомнилась Лушка.
«Ну уж…» — В глазах псих-президента мелькнула насмешка.
Через полчаса Лушка отыскала здешнего главного под аппаратом УВЧ, силами которого Кравчук боролся с затянувшимся насморком, и объяснила, что она, Лушка, наверно, единственная, кто может понимать Олега Олеговича, и что Олег Олегович настойчиво просит прийти по важному делу, а вообще вы лечите здорово, Олег Олегович уже веками двигает и, значит, может подтверждать или не подтверждать, так что всё, что она будет переводить, можно точно проверить.
— Тебя тоже выписали? — спросил из-под увэчэйных тарелок Кравчук гнусавым голосом и, не дожидаясь ответа, возмутился: — Медицина, мать твою. За десять тысяч лет не научились вылечивать насморк!
— Надо не лечить, — сказала Лушка. — Надо не болеть.
— Умница, — молвил Кравчук, отодвигая диски от носа. — От этой чудо-техники у меня уже гайморит! Снаружи прошло, внутри началось.
— Ну и чихали бы, — сказала Лушка.
— Чихающих врачей надо увольнять, — со всеми прононсами на свете возразил Кравчук. — Подлая сволочь… — Он попытался высморкаться, издавая мощные пустые звуки. — Подлая подлянка!