Светка даёт в табло

Похоже, можно идти рисовать.

Только вот дверь, из которой выскочила женщина, медленно закрывалась и я видела полутёмную лестницу на чердак. Дверь, как назло, закрывалась еле-еле.

А чердаки — моя слабость. Вероятно, пошла она с того лета, когда мне было девять лет и мы поехали к каким-то дальним родственникам в деревню. Там-то я в компании мальчишек и залезла на чердак одного брошенного дома. Он был старый, скрипел и пропускал пыль сквозь щели в крыше и в стенах. Но сколько там, на чердаке, было хлама! Вернее, сколько интересного!

В общем, вылезла я оттуда только к вечеру, вся в пыли и расцарапанная, как только никакой заразы не подхватила! Притащила ящик старых фоток и книг, сказала родителям, домой повезу. Они разрешили и эти сокровища долго валялись у меня под кроватью… вообще-то до сих пор валяются, по крайней мере, частично. И понеслось… К чердакам у меня слабость. Даже к таким, как в нашем доме — низкий, пустой, с трубами и сквозными дырами в бетонных стенах, ничего интересного. Даже такой скучный чердак не может остаться неисследованным!

Поэтому и местный чердак пропустить было никак невозможно. Скорее всего, там хранится ненужная мебель и прочий хлам, но судя по здешним корпусам, которым лет сорок, может заваляться нечто весьма старое. Старое, скрипели под ногами ступеньки. Интересное. Тайное. Загадочное. Необычное.

И вот я поднимаюсь на последнюю, выхожу на площадку… На чердаке коридор и три двери. Настроение тут же рухнуло — видимо, его приспособили под комнаты, так иногда делают. А значит, ничего-то тут не найти.

Две комнаты были заперты, а в третью дверь приоткрыта. Уходить просто так не хотелось, поэтому я положилась на собственную наглость и открыла дверь ногой.

Помещение оказалось длинным и пыльным. Свет горел только в дальнем конце, где стояло несколько мольбертов и старый школьный стеллаж, полки которого были завалены бумагами и журналами. Потолок низкий, от него разыгрывалась клаустрофобия. Пахло старостью и затхлостью.

За одним из мольбертов сидел парень. Маленький, тощий, в какой-то нескладной скрюченной позе. Его голова выглянула из-за доски на шум, глаза заблестели.

— Здрасьте. — Сказала я. Что ещё было делать?

Он промолчал.

По всему выходило, что наша преподавательница искусства выбежала именно отсюда и на урок опоздала из-за него? Любопытно.

Нужно подойти поближе. Рассмотреть, что тут происходит. Сердце затрепетало в предвкушении — всё же нюх не подвёл и на чердаке завалялась какая-никакая, но тайна.

— Что ты тут делаешь? — Спросила я, шаря глазами по сторонам. Шкафы, стеллажи да коробки — ну не на что внимание обратить. Пыль кругом, потемневшие от времени и сырости стены и ничего занимательного.

Раздался скрежет ножек стула по полу.

И он встал. Очень резко, так что, скорее, вскочил.

Признаю, ошиблась. Маленьким он точно не был. Голову пришлось задирать, чтобы заглянуть ему в лицо. Тощий — это да, угловатый весь, по выпирающим из рубашки ключицам можно анатомию изучать. Да, да, он был в рубашке — тонкие серые полосы на белом фоне. Кроме Серафимыча в лагере официально никто не одевался, даже воспитатели ходили в футболках или толстовках, а тут — рубашка, чистая и отглаженная.

Откуда в коррекционном лагере мажоры?

По идее, он должен был спросить, кто я такая, ведь это я без спросу к нему ввалилась. Но он молчал.

Когда молчат, становится не по себе, неуютно. Мы со Светкой твёрдо убеждены, что молчат в разговоре только маньяки и психопаты. Я ведь начала разговор, верно? Где ответ?

Глаза у него были тёмно-серые и очень внимательные. Скулы острые, и подбородок острый. Слишком худой какой-то, не кормят его, что ли?

Рассмотрев меня сверху, его взгляд опустился ниже, на толстовку. Выражение лица изменилось — парень нахмурился.

— Гражданская оборона? — Спросил он.

Ну вот! Все, кто видит мою толстовку, делятся на две категории: или они тут же восторженно начинают сыпать строками песен Летова и рассказывать, как это круто, или закатывают глаза, по типу — что за детство? Что за херня? Когда уже мозги твои заработают, и ты станешь вести себя, как нормальный взрослый человек?

Этот, похоже, из второй категории. Даже полегчало. Хоть разговаривает.

Я поставила на вторую и ждала лекции. Или хотя бы пока меня окунут в презрительное превосходство своей персоны над моей.

Но он почему-то ничего не сказал, а вместо этого снова поднял глаза и уставился на меня иначе, с подозрительным таким благоговением, будто я была иконой в церкви.

Частенько в книгах встречается выражение: «его глаза горели». Меня оно всегда слегка смешило, представлялся перец с вытаращенными глазами, которые лижут языки пламени.

Но в этот момент иначе его выражение никак не получалось обозначить. Его-глаза-горели.

Его губы дёрнулись, и кадык на шее качнулся, будто он беззвучно сглотнул.

Или всё же маньячила?

Когда парень поднял руку, хорошо, что медленно, иначе я подумала бы, что он собирается мне врезать, мысль, что он психопат, стала укрепляться. Не зря же он прячется на чердаке? Что-то это должно означать, нести, так сказать, некую смысловую нагрузку?

С психопатами нужно ой как осторожно себя вести, если не хочешь оказаться порубленной на кусочки и сложенной в коробочку в углу чердака, во-он как раз за тем мольбертом, за которым он сидел.

Надо бы отойти, мало ли, может, у него как раз период обострения. Жизнь, конечно, гумус, но прощаться с ней я пока не готова.

Но тут он отдёрнул руку и разозлился. Отшатнулся, шагнул назад и сквозь зубы прошипел:

— У тебя лицо мадонны, а я, я… — Его взгляд заметался по чердаку, как белка в клетке. — Я не могу написать даже ромашку!

Потом он размахнулся и рукой сбил мольберт на пол. Какой раздался грохот! В тишине чердака будто бомба взорвалась. Парень же развернулся и быстро пошёл прочь, громко стуча о пол ботинками. Хлопнул дверью.

Шаги ещё некоторое время звучали — он спускался по лестнице. Потом затихли.