Светлое будущее

Я злился, плевался, ругался, опять злился... И таким образом я просмотрел все газеты, чего я раньше никогда не делал. Я знал, что все это — муть, и не читал. А тут я получил непривычную порцию нашей прессы и пришел в ужас. Неужели это все читается?! А ведь читается! И действует!

Я изорвал газеты в клочья, выскочил на улицу и прямой дорогой направился в Забегаловку.

— С меня хватит, — думал я почти вслух. — Проскочу в членкоры, поставлю крест. Годы уходят. А я так ничего серьезного и не сделал. Пока еще есть силы и способности, надо сделать хоть что-нибудь!

Около Забегаловки встретил Эдика. Потом к нам присоединился Безымянный.

УРОКИ ИСТОРИИ

— Это вранье, будто история ничему не учит, — говорит Эдик. — Гитлер, например, преподнес Германии такой урок, что немцы навеки выпадают из числа лидеров мировой истории. И вовсе не потому, что для них в результате поражения сложилась невыгодная ситуация. А потому, что над ними теперь навеки будет довлеть историческая память. И не сотрешь ее теперь никакими средствами. А знаете, почему теперь у нас нет таких массовых репрессий, как при Сталине? Желание сажать есть. Лагерей хватает. Работы, которую могут выполнить заключенные, по горло. А не сажают в таких масштабах. Потому что есть страх исторической памяти. Урок! И хотя у нас о прошлом помалкивают и постепенно реабилитируют Сталина, историческая память действует незримыми и неконтролируемыми каналами. У меня, например, есть знакомый чин из КГБ. Он борется с теми, кто читает «ГУЛАГ». А его сын знает «ГУЛАГ» назубок. Вот и поди борись тут! Мы недооцениваем ту роль, какую Солженицын сыграл в нашей истории. Он возвел дело исторической памяти почти что в ранг религии. Это теперь исторический факт. Точка отсчета нового времени. Он такой кол вбил в могилу сталинизма, что ходу назад уже не будет. Хрущевизм? Это все-таки лучше, чем сталинизм.

Мы медленно бредем к площади Космонавтов. Наша Забегаловка все еще закрыта. Ребров обещает нам сегодня поставить бутылку коньяку — он получил гонорар за... неопубликованную брошюру.

— Я за эту галиматью уже четвертый раз гонорар получаю, — говорит он. — Теперь я ее отнесу... тут... еще в одно место. Заключу договор. И еще отхвачу кусок. Как удается? А, пустяки. Нет, знакомых у меня никаких. Я блат не признаю. У меня другой метод. Высматриваю подходящее учреждение. Тема у меня — вечно актуальная. Предлагаю. Приношу рецензии от светил — это не проблема. За меня хватаются. Тут же — в план. Зеленая улица. Но печатать это г...о я не хочу. Стыдно. И невыгодно. Вот я и организую письмецо. Да такое, что печатать книжонку после этого страшно, а не печатать нельзя. Начинают искать выхода. А я жду. Терпеливо жду, и больше ничего. В общем, кончается тем, что книжечку я забираю с правом печатать в другом месте (обычно мне они сами советуют, где), но в качестве компенсации за моральный ущерб — полностью гонорар. У них там есть соответствующие пункты. Так что все законно.

— Но это же безнравственно, — говорю я.

— Почему же, — говорит Эдик. — Какой у вас оклад? (Это вопрос Реброву.) Вот видите! У нас уборщицы больше имеют. Попробуйте проживите на такие гроши. К тому же наверняка кооператив, угадал? Конечно, но физиономии видно, что от учреждения вам ни... не светит на этот счет. И сколько же вы отхватили за свою аферу?

Ребров назвал сумму, и мне стало неловко. Эдик захохотал. Безымянный плюнул и крепко выругался.

— Вот вы употребили слово «безнравственно». А знаете ли вы, сколько хапанул Мжаванадзе со своей семейкой?! А Насреддинова?! Мой родственник в составе специальной группы расследовал недавно хищения — заурядное дело. Следствие прекратили: если копать, надо сажать всю высшую партийно-государственную власть республики. А вы — безнравственно!

На сей раз мы достоялись в очереди в кафе «Молодость», заняли отдельный столик, и через час молоденькая, но уже вульгарно-грубая сытая официантка нехотя сделала нам одолжение — приняла наш нехитрый заказ.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

На мою голову Тамурка вспомнила, что у меня приближается день рождения.

— Надо отметить как следует. Заодно отметим круглый юбилей нашей счастливой семейной жизни. Пригласим нужных людей. Нельзя упускать такую возможность. Вон Васькин закатил какой банкет. Васькину можно, а тебе нет?!

Я всеми силами отнекивался, помня наставления Антона: затихни, замри на время, как будто тебя вообще нету, никаких фейерверков, не привлекай к себе внимание. Но не устоял под напором Тамурки и соратников из отдела, которым захотелось выпить и пожрать за чужой счет.

Возникла проблема, кого пригласить и как поступить с ближайшими друзьями — с Зимиными и Гуревичами. Решили поступить но всем правилам советского прохиндейства: разделить! Так и сделали. С Зимиными и Гуревичами собрались в «узком семейном кругу». Вечер прошел скучно и натянуто. Рано разошлись по домам, сославшись на завтрашние дела. Зато второй вечер — «для прочих» — получился грандиозный. Пришли Канарейкины, Блудовы, Агафоновы, Корытовы, Ивановы и другие влиятельные персоны. Много ели, пили, кричали. После ухода старых академиков распустились совсем. Начались сплетни и анекдоты. Корытов загнул целую серию из Ленинианы. Заговорили о книге Солженицына «Ленин в Цюрихе». И наговорили такого, что, если бы я не слышал все это своими ушами, ни за что не поверил бы. Больше всех изощрялись самые осведомленные — Корытов, Иванов, Никифоров и даже Сериков. Послушать их, так Ленин был полным ничтожеством, невеждой, психически ненормальным, бесчестным, а наша революция была устроена на немецкие деньги. Причем все друг перед другом выпендривались, выкладывая такие «секреты», о которых не помышляли даже самые заклятые враги. Хорошо, что не было Антона. Страшно подумать, что могло бы произойти. Но тут в разговор неожиданно вмешался Новиков:

— Все это вздор. Мало ли кто и кем был. Мало ли какие события имели место. Это ровным счетом ничего не объясняет. Суть дела не в этом. Суть дела в том, что Россия рухнула до самого основания. И сохраниться она могла только на самом примитивном уровне социальной организации. Либо она погибла бы совсем, а если сохранилась бы, то лишь в коммунистическом виде независимо от того, были марксисты до этого или нет, был Ленин до этого или нет, была партия до этого или нет. Все эти прелести воспроизвелись бы так или иначе спонтанно. Просто по законам социальной организации больших масс населения в условиях сравнительно сложного хозяйства.

Речь Новикова произвела странное впечатление. Хотя Корытов, Иванов и прочие фактически дискредитировали революцию, партию и Ленина, а Новиков по видимости защищал это, в их поносе не чувствовалось ничего глубоко враждебного тому, что они поносили, а защитительная речь Новикова сразу всех насторожила как враждебная вылазка. В чем дело? Их понос — обычный застольный треп, законная пьяная расслабленность, за которую теперь даже не ругают. А речь Новикова зацепила суть дела.

— Суть дела не в том, — продолжал он, — какой был Ленин, из кого вербовалась партия, от кого она получала деньги и т. п., а в том, что на самом деле родилось в результате. И гораздо более сильная позиция здесь будет, если допустить, что революцию делали гении и герои, чистейшие люди, наилучшим образом и т. п. Если мерзавцы устроили мерзость — это в порядке вещей. А если мерзость получается, несмотря на всяческие добродетели, то тут стоит задуматься.

— Зря ты ввязался в этот разговор, — сказал я потом Новикову.

— Извини, я не мог сдержаться. Ленин, партия, революция и все такое прочее, — они обращаются с этими штуками как со своей собственностью. Хотят — превозносят. Хотят — поносят. Это — их вещи. Они же не полемизируют с солженицынской трактовкой Ленина. Их возмущает сам тот факт, что он посягнул на их право любой трактовки, какую они захотят. А может быть, и того проще: испугались, что я настучу на них куда следует. А надо бы! Вот была бы потеха! Готов пари держать, они до сих пор дрожат и ждут. И сами потихоньку на всякий случай накропали доносы на меня и друг на друга. И на тебя, конечно.

Мне стало нехорошо после этой беседы. И весь мой замечательный и дорогостоящий день рождения представился мне как нечто провокационное. Самопровокация — это тоже специфически советское явление. Новиков тоже хорош! Впрочем, не он, так другой. В большом коллективе обязательно найдется индивид, выступающий против остальных. Так что наша советская оппозиция неистребима хотя бы просто как факт социальной комбинаторики (опять из Антона?!).

Антон ничуть не удивился тому, что его функции негативиста выполнил Новиков. И Никифоров. И многие другие. По Москве пошел слушок о мощном банкете, который был у меня и на котором якобы присутствовал чуть ли не сам М. Л. Первый вопрос, который мне задал Канарейкин, был следующий: правда ли, что после его ухода мы обсуждали книгу Солженицына? Я сказал, что не обсуждали, а резко критиковали, что Новиков предложил дать разгромную рецензию на нее. Канарейкин сказал, что об этом стоит подумать. Назрела необходимость дать квалифицированный отпор этому проходимцу. Хотя мы тем самым привлечем внимание к его гнусным книжонкам. Вместе с тем мы молчим, а люди думают, будто он прав. И Канарейкин окончательно запутался в этой пустяковой проблеме.

ЛУЧШЕ ВОСПИТЫВАТЬ

Обычная газета. Обычная статья обычного директора обычной школы. Обычный треп по поводу исторического значения съезда и воплощения его предначертаний в школе. Но именно в этой обычности я начал в последнее время угадывать великий смысл всего происходящего.

«Материалы XXV съезда партии, несущие множество новых глубоких идей, мыслей, задач, дали могучий импульс деятельности по перестройке всего процесса обучения и воспитания в школе, поиску новых форм и методов работы с учащимися». И это — не пустая фраза. Представляю себе, какая суматоха творится в школе! Бедные учителя, их наверняка задергали до тошноты и полного отупения!