Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Шрифт:

В деревню дед привозил копейки (он был не дурак выпить). Зато оклеивал избу портретами царских генералов. В красном углу красовались самые с виду грозные воители, с самыми окладистыми бородами. Особенно он увлекся этим в русско-японскую войну. Ради того, видать, и работал газетчиком, хотя читать не умел. Бывал он в городе и печником, обучил ремеслу старших сыновей дядю Колю и дядю Гришу. Кто-то из торховских уверял, что в молодости папа тоже умел класть печи, он будто бы сложил печь в зале ожидания станции Кудринская. Отец не говорил нам об этом, но печи везде, где он жил, всегда были в порядке, в печниках и трубочистах не нуждались..

Отец с детства пристрастился к чтению и к ученью.

Все четыре класса учились в одном зале у общей учительницы. Если старшие братья не знали урока, то за них поднимал руку младший. Петь научился в церковном хоре. Когда поступил в Полтавскую учительскую семинарию, дед Матвей при людях важно вручил ему копейку и произнес историческую фразу: "Теперь не скажут, что отец не дал тебе ни копейки на образование".

Дед погиб еще до первой мировой. Скакал через лес, зацепился за ветку шнуром воротника, и шнур задушил его. . . Добавлю, что Берестовы - из экономических крестьян, принадлежали казне и не знали крепостного права.

В Торхове было несколько семей Берестовых, забывших родство. В деревне давали не только клички, но и уличные фамилии - прозвища целым кланам. Лишь писари знали, что речь идет не о Грушкиных или Мишкиных, а о Берестовых. Я - Мишкин. Не так давно в Торхове слышал: "Мишкин из Москвы приехал! Ну, который писатель!" Ираклий Андроников только Мишкиным меня и звал. Наша фамилия не от "бересты" (от нее - Берестневы), а от древнего имени Берест, что означало "вяз, карагач. "И надо ж так случиться, что путь к моему дому от метро Беляево обсажен именно берестами, вязами!

КЛАССОВАЯ НЕНАВИСТЬ

Когда отец в моем детстве говорил о дореволюционной России, я. к удивлению своему, не ощущал в его рассказах ненависти к проклятому прошлому. Чувство, какое обязан был испытывать каждый советский человек. Особенно если речь о попах и помещиках. Отец с детства читал запоем. Очень хороши для этого долгие зимние вечера в деревне. Но как быть, если книга интересная, а бабушка задувает лампу? Мальчик, дождавшись, пока все в избе уснут, вставал под образа в красный угол и при лампаде дочитывал "Трех мушкетеров" или "Капитанскую дочку".

Вскоре прочел все, что было у деревенских грамотеев. Набравшись смелости, пошел к священнику. Тот обрадовался отроку, славно певшему в церковном хоре. В дом при церкви отца пустили с черного хода ("Ага! разжигал я в себе классовую ненависть.
– Все-таки с черного!"). Мальчик брал книги с собой или читал прямо у священника. С ним их и обсуждал. Библиотека священника была исчерпана, и тот направил неистового читателя в имение барина Манасеина, брата министра путей сообщения. Здесь перед крестьянским мальчиком рвспахнулась парадная дверь. Вступил на мраморную лестницу. И вдруг по перилам навстречу ему, как озорной мальчишка, скатился желтый скелет. . . Слушая это, я все ж не мог разжечь в себе классовой ненависти к помещику, он разыгрывал всех, не глядя на их социальное происхождение.

Во время первой мировой войны офицеров из высших сословий стало не хватать. Даровитых выходцев из крестьян срочно учили в офицерских школах. В их числе и моего отца. За храбрость прямо из окопов его отпустили на побывку в родное Торхово. Как радовалась бабушка золотым погонам, как восхищались родные и соседи! Вершиной триумфа была главная роль в пьесе "Невинно казненный". Пьесу сыграл кружок любителей на станции Сухиничи. Овации, цветы, комплименты! Переодевшись в военную форму, отец ходил по фойе, ловя отзывы о спектакле. "- Больше всех, - сказала прелестная барышня, - мне понравился Берестов." "Фи!
– прервала ее не менее очаровательная особа.
– Но ведь он - мужик из этого. . .

как его?
– из Торхова!" " Ах. мужи-и-ик!" - брезгливо протянула поклонница таланта... И я заметил в глазах моего доброго папы стальной, незнакомый блеск классовой ненависти.

В шестидесятых годах добрый, веселый Корней Иванович Чуковский прибыл из Оксфорда и привез знаменитую, коричневую с красным, мантию почетного доктора литературы с остроугольной плоской черной шапочкой. Оставил меня одного, переоделся и предстал в средневековом ученом облачении, в каком до него последним из русских писателей щеголял, кажется, Тургенев. И тут в глазах Чуковского появился уже единожды виденный мною стальной блеск. "Корнейчук! Корнюшка!- передразнил он голоса, как бы донесшиеся из далекого одесского детства.- Бастард!" Он был "незаконнорожденным" сыном одесской прачки, украинской крестьянки Корнейчуковой. И вот - самая почетная награда в глазах общества, где было унизительным само его рождение.

И если уж в таких добрых, разумных людях как папа или Корней Иванович жила та обида, то до чего ж она была грозна, страшна, безумна, помноженная на миллионы, десятки миллионов глаз.

Что до незаконнорожденных, тут революция и впрямь победила: это перестало что-либо значить. Но сословные деления были, хотя с другим знаком: бывшие дворяне, люди духовного звания и их потомки очутились под подозрением. Правда, мои бабушки не останутся лишенками, сталинская конституция даст им право голоса. Но и в 1972 году, когда напечатали стихи о прабабке-дворянке, мама тревожилась, не рано ли.

Высшим благом было рабоче-крестьянское происхождение. История сыграла с ним шутку. Детей и внуков тех, кто, гордясь им, стал служащим или интеллигентом (обычное клеймо - "гнилым"), перед концом советской власти принимали в институты и в партию не так охотно, как детей тогдашних рабочих и колхозников. Система нуждалась не в биологических, а в социальных потомках.

Отдельное крестьянское сословие постепенно растворилось в рабоче-крестьянском. Часть крестьян ходило с клеймом кулаков или кулацких сынков. Мещане из сословия превратились в литературных персонажей, а их имя - в обидную кличку для людей, далеких от политики.

Происхождение в обществе, провозгласившем себя новым, продолжало многое значить. Дети вождей после ареста родителей становились детьми врагов народа. Зато появились"позвоночники" - юнцы, коих брали в институты, на престижную работу по телефонным звонкам начальства. А после войны социальные перегородки стали уступать национальным (знаменитый пятый пункт в анкете). С давних пор чуяли странность и в моем происхождении. Но никто не видел во мне, так сказать, социального полукровку. Заподозрили, что я скрытый еврей или полуеврей.

Первый раз это случилось в 1946 году, мне было восемнадцать. Михалков решил дать мои стихи в журнал. "Зачем, Сергей Владимирович?
– Будешь указывать в анкетах: "Печатаюсь с 1946 года". В 1966-ом торжественно отметишь двадцатилетие творческой деятельности!" Вызвали в редакцию поправить строки, удивились виду, манерам и стали незаметно выведывать, той ли я нации. "Псевдоним Берестов - из Пушкина, из "Повестей Белкина"? Давайте подпишем стихи вашей настоящей фамилией". Молча предъявляю паспорт. Значит, по отцу все же русский. Но сомнения не кончились: "Все равно подумают: псевдоним взят из "Барышни крестьянки". Поставьте девичью фамилию матери!" "Вас,- говорю,- она тоже не устроит. Телегин! "Хождение по мукам" Алексея Толстого!" Тогда я ничего не понял. А через два года в фельетонах стали раскрывать псевдонимы: Мельников (Мельман).

Поделиться с друзьями: