Свидание с Нефертити

— Все равно, все равно, он нам рекомендовал вас как весьма талантливого художника. Нам вполне достаточно словесной рекомендации такого человека.

— Вы хотите, чтоб я для вас сделал копию?

— Э-э, не совсем… — замялся Николай Филиппович. — Копия — это и хорошо и плохо. Копия, к сожалению… Вы сами понимаете…

Грустноватый, чуточку обескураживающий взгляд вылинявших глаз, свисающие щеки, поджатые губы. Федор ничего не понимал.

— Вы же видели, мы связаны определенными размерами — метр восемьдесят на два двадцать пять, ни сантиметра больше, ни сантиметра меньше, иначе нарушится наш ансамбль…

— Не понимаю.

— Формат этой картины совершенно другой. Мы же учитываем — произведение искусства, законченность, так сказать… Обрубать, подгонять — кощунство…

— Ну и что же вы хотите в конце концов?

— Создайте нам подобие этой картины. Со всем, так сказать, оптимизмом, жизнеутверждением данного произведения… Торжественный праздник в нашей советской деревне, солнечный, радостный. Словом, в духе этой работы, но по-своему, чтобы самостоятельное произведение… Метр восемьдесят на два двадцать пять.

Федор готов был все силы вложить в этот заказ. Все силы, все мастерство, весь талант без остатка. Дайте свободно поразмыслить, и эти лакированные, неуютные стены он сделает фоном своей картины. Пышный холодный холл, казенно украшенный, — пусть! Но тем ярче, тем теплее будет выглядеть его холст, он это в силах сделать! Сюда будут приезжать иностранцы, а язык прекрасного международен. Он напишет так, что заморские гости станут восторгаться даже против собственного желания. В среде художников пойдет молва, начнется паломничество в этот холл. Дайте только свободно действовать, и он увидит. Тщеславие? Может быть. Какой художник лишен тщеславия?

Свисающие щеки, меланхолический взгляд — лицо, не отмеченное ни печатью энергии, ни живой мыслью. Старый, от природы добрый человек, страдающий, верно, болезнью почек или несварением желудка. Метр восемьдесят на два двадцать пять — бород, галстуков, солнечных бликов — такой, как эти новенькие стены, казенной радости. Склони голову, гордый сикамбр, сожги то, чему поклонялся, и поклоняйся тому, что сжигал, и тебе заплатят деньги.

— Я этого делать не буду.

— Почему? — Щеки дрогнули.

— Просто для такой работы я, кажется, не подхожу.

— Но нам вас рекомендовали как талантливого художника. Мы можем пошевелить только бровью, и к нам прибегут…

— Не сомневаюсь.

— Но мы не можем удовлетвориться каким-нибудь ширпотребом.

— Наверное, придется… Во всяком случае, я отказываюсь.

И голос Николая Филипповича отвердел, в нем проснулся не ценитель искусства, а администратор, человек с деловой жилкой, свято верящий, что все на свете материально, а все материальное оценивается в рублях и копейках.

— Мы платим три с половиной тысячи за эту работу.

— Соорудив такие двери, настелив такие ковры, вы могли бы предложить и больше.

— Хорошо. Я вижу, вы знаете себе цену, — четыре.

— Не собираюсь торговаться с вами. До свидания.

— Послушайте, я же не вотчинник, который распоряжается доходами как ему заблагорассудится, у меня государственное учреждение. Мне отпущено на такую работу четыре тысячи — и ни копейки больше.

— Для многих этого будет вполне достаточно, уверяю вас.

— Хорошо, хорошо! Четыре с половиной!

— Прощайте.

Федор толкнул податливо тяжелую дверь, вышел в коридор.

По ковру, лежащему на мраморных ступеньках, мимо золоченой бронзы, мимо овальных, на слоновых ногах столов… Метр восемьдесят на два двадцать пять — оптимистическая колхозная свадьба, оцененная администраторским вкусом вполне прилично — четыре с половиной тысячи рублей.

На улице он отыскал телефон-автомат, опустил монету, набрал номер.

— Валентин Вениаминович?.. Говорит Матёрин.

— Ах, это ты, дружок! Ну как?

— Валентин Вениаминович, вы знали, что это за работа?

— Знал одно — заказ на картину, не больше, без подробностей.

— Ну, слава богу!

— Почему — слава?..

— А я уж о вас плохо подумал.

— Совсем неприемлема?

— Я должен был написать полотно по типу небезызвестной вам «Колхозной свадьбы».

На другом конце провода молчание.

— Я этого сделать не могу, Валентин Вениаминович.

Снова на минуту молчание, затем сдержанное:

— Я понимаю, но… боюсь, лучшего не подвернется.

Федор забыл, что Валентин Вениаминович о своем шефе, директоре института, никогда не говорил ни плохо, ни хорошо — ни о нем самом, ни о его работах.

9

Дома все семейство — Вера Гавриловна, Аня и ее муж, Виктор и Сашка — сидело в одной комнате. У Виктора на лбу кровавая ссадина, лицо серое, мученическое, глаза тусклы, при появлении Федора вздрогнул, поежился. Что-то опять случилось в этих стенах.

Аня с презрительно отвисшей губой проговорила:

— Я всегда знала, что она так кончит.

Миша, ее муж, сидит нога на ногу, голова уютно покоится на широких плечах, в черных глазах выжидающе опасливый блеск. Он веско сказал:

— Кислотой бы вытравить эту ржавь. Кислотой. Да.

Вера Гавриловна испустила свой безнадежный вздох:

— И нужно опять Витьке ввязаться. Отметили по лбу, кавалер хороший.

И Виктор взвился, по серому лицу — пятна, в глазах — бешеными искорками выдавленные слезы:

— Идите все к черту! Идите все!! Какое вам дело до них, до нее, до меня! Жалеете! Вздыхаете! Упрекаете! Врете! Вам ведь на все плевать! На все! К черту! К черту!!

Отвернулся в угол, вздернул плечи.

Никто не пошевелился, все, в том числе и мать, смотрели на него со спокойным, чуточку презрительным сожалением. Только у матери на стертом лице было больше беспомощной жалости, чем у Ани и у ее мужа.

— В чем дело? — спросил Федор.

— Опять с этой Аллой… Наш дурачок не утерпел, ввязался. Лешка Лемеш — видели? — по лбу протянул, — покорно объяснила Вера Гавриловна.