Свидетель истории
Шрифт:
Вдруг Олень покачнулся: нищий, крепко схватив его за руку, дернул к себе. Еще чья-то рука впилась в правый рукав его шубы. Одновременно двое подбежавших охватили его руками и старались отнять револьвер.
Пытаясь вырваться, Олень нажал курок. Он еще видел, как от стены, в которую ударила пуля, отвалился кусок штукатурки. Затем сильный удар по виску лишил его на минуту сознания. Когда он очнулся, его движения были связаны: револьвера не было, и напрягшиеся мышцы напрасно рвали за спиной цепь железных наручников. Он слышал взволнованный говор людей, его арестовавших, видел их раскрасневшиеся лица и уже не пытался сопротивляться. В его голове, нывшей от удара, внезапно родилась и во
Когда Оленя усаживали в санки лихача, он болезненно улыбался и искал глазами шапку, без которой голове было холодно. До него будто издали доносились слова одного из сыщиков, который возбужденно и восторженно тараторил:
– Я, брат, тоже сомневался! Думаю: он ли, не он ли? А как он повернулся да дернул щекой - ну, братец мой! Тут я и навалился!
– Ты навалился! Оба сразу навалились!
– Я и говорю - оба! А Мышкин по виску! А то бы и не сладить!
На узких санках кое-как примостились двое по обе стороны Оленя и еще один на козлах с кучером. Затем резкий морозный ветер от быстрого движения защипал нос и щеки Оленя. Шуба на груди была распахнута, хотелось потереть замерзшие щеки, но руки были связаны за спиной. Какое счастливое и радостное лицо у агента, сидящего на козлах лицом сюда! И какое все-таки противное! Все это, однако, пустяки, а верно и несомненно одно: вот именно это и есть конец!
И Олень, локтями оттолкнув державших его сыщиков, вдохнул полной грудью морозный воздух.
СОВЕЩАНЬЕ
В редакции толстого журнала происходило совещанье по поводу ближайшей статьи "внутреннего обозревателя". Статья должна быть так написана, чтобы факты, в ней рассказанные, были заимствованы из ежедневной прессы со ссылками на номера газет, лучше всего на "Правительственный вестник", на "Новое время" и на другие реакционные органы. А как эти факты осторожно осветить - об этом и совещались ближайшие сотрудники журнала.
Их было человек восемь. К ним не принадлежал, по малости своего журнального участия, отец Яков, сидевший скромно в сторонке за маленьким столом, заваленным бумажками и газетными вырезками.
Дела отца Якова шли плохо. Опять понизился интерес к этнографии, к быту раскольников, к архитектуре поволжских сельских церковок и вятскому кустарному музею. Опять откладывались любовно составленные заметочки отца Якова, так как газеты завалены обязательным политическим материалом. В таких случаях отец Яков не брезговал никакой выпавшей работой: сообщал о ремонте мостов, о перелете птиц, о пожаре в отдаленном монастыре. Случалась в редакциях больших изданий статистическая работишка - и ее не отвергал отец Яков.
Так и сейчас ему дали целый ворох вырезок и выписок для подсчета и сводки. И вот на большом разграфленном листе бумаги он писал столбики цифр, подытоживал и отмечал особо: "За год, с 17 октября 1905 года: убито по политическим мотивам 7331, ранено 9660. а всего... В том числе обывателей 13380, представителей власти - 3611..."
17 октября - дата начала российских свобод, день манифеста. С него как бы ведется исчисление времени новой - не то конституционной, не то все еще самодержавной России. Отцу Якову поручено собрать и подсчитать сведения столичных и провинциальных газет о политических убийствах, о казнях, а также о закрытии цензурным ведомством и администрацией газет и журналов. А раз поручено - он добросовестно выполняет за небольшое вознаграждение.
"Внутренний обозреватель", волнуясь и захлебываясь, доказывал:
– Вы понимаете, я не могу пройти мимо фактов. А раз мы приведем статистику,
мы должны ясно выразить и наше отношение к репрессиям правительства!– И к террору.
– Ну да, и к террору. Мы готовы осудить политические убийства, в особенности в той безумной форме...
– Не в той форме, а вообще!
– Да, и вообще.
– Тогда, значит, мы отрицаем право народа на сопротивление? Право революции?
– Да нет же! Я говорю: мы строго осудим выступления террористов, особенно вооруженный грабеж, хотя бы и казенных, денег, но мы обсудим и правительственные репрессии, военные и полевые суды...
Редактор пepeбил:
– Ну нет, знаете, об этом сейчас писать невозможно. Заикнетесь о полевых судах - и нас немедленно прихлопнут.
– Но должны же мы отозваться?
– Отозваться - да, конечно, осторожно, и oчень осторожно, но прямое осуждение...
– Не осуждение, а несогласие!
– Вашего согласия, батенька, никто не спрашивает.
Прислушиваясь одним ухом, отец Яков продолжал свою работу. Теперь шла сводка казненных, "из коих повешено 215, расстреляно судами военными обыкновенными - 340, судами военно-полевыми за полтора месяца их существования - 221, убито карательными отрядами...".
Совещание пришло, в общем, к выводу, что статья необходима и что обозреватель должен ясно высказать и подчеркнуть принципиальное осуждение террористических актов при наличии народного представительства в России...
– Прибавьте: хотя бы и несовершенного типа.
– Да, конечно. Должна быть все-таки оговорка о безответственности власти.
Редактор опять вмешался:
– Ни-ни! О безответственности ни слова! Нас на этот счет предупреждали.
– Главное - подойти к предмету издали. В начале статьи что-нибудь о росте кооперации и рабочих организациях, а уж потом...
– Да, да, это я знаю, уж будьте покойны! Затем, осуждая акты революционного насилия, то есть принципиально их осуждая, мы в то же время считаем ненормальным тот порядок...
– Лучше: мы считаем, что именно неправомерность действий власти и вызывает...
– Не было бы слишком резко!
– - Уж будьте покойны! Это я сумею сказать так, что придраться будет невозможно.
Опять редактор:
– Ну, придраться они ко всему сумеют. А вы, главное, ссылайтесь на статьи московских газет, там цензура полегче. И непременно вставьте, что это, мол, не наше суждение, а вот точно, в кавычках... Цитат побольше, а мы как бы в стороне.
Читатель сам разберется... И закончите чем-нибудь опять незначительным.
– Я думаю - вопросом о распадении крестьянской общины и о сравнительной легкости перехода к хуторскому хозяйству.
– Но, конечно, в порядке естественного экономического развития, а не в принудительном, а то примут за одобрение.
– Это я скажу.
– Но только - ради Бога, осторожнее! Я, господа, понимаю, что статья необходима, но на рожон лезть не следует. Главное - резкое осуждение красного террора, чтобы в этом отношении придирки не было. Да, господа, между прочим, есть слух, что убит и второй усмиритель, из этих, из карательных! Все-таки - молодцы эсеры!
– Кажется, не эсеры убили.
– Ну, все равно. Все-таки действуют, несмотря ни на какие полевые суды.
Совещание закончилось, и отец Яков передал обозревателю готовую страничку цифр.
– Вот спасибо, отец Яков! Это все?
– Еще подсчитаю репрессии печати.
– Ну, это не для меня, это отдельно печатается. А цифры ужасные, отец Яков!
– Печально, печально.
– Вы как на это дело смотрите, отец Яков?
– Я - что, мое дело подсчитывать. Религия же, все конечно, осуждает всякое смертоубийство.