Свидетель

Расходиться начали в пять утра. Крохотный полуподвальный ресторанчик всю ночь стонал от наших песен, хмельных криков и веселых перебранок. Мы вусмерть загнали бедолаг-официантов, а несчастный хозяин, по совместительству исполнявший обязанности бармена и метродотеля, был вынужден минимум дважды сгонять за водкой "на угол". Так что не будь я его верным и постоянным клиентом, счет, наверняка, получился бы километровым.

Утром я отвез Габоевых домой. Руслик крепко спал на заднем сидении: не припомню, чтобы он когда-нибудь наливался до такой степени. Галка сидела рядом со мной, глядя в пространство. Она была совершенно трезвой, хотя вроде бы веселилась ничуть не меньше остальных.

Мы проехали больше полпути, когда она, наконец, вышла из оцепенения, или, вернее, оторвалась от каких-то своих, непонятных для меня, размышлений.

– Спасибо, Игорек, – сказала она вроде бы искренне и в то же время иронично.

До этого момента я был уверен, что только моя мама умеет говорить таким тоном.

– Что у вас там случилось? – поинтересовался я.

Правильнее было бы не затрагивать сейчас эту тему, но мне было слишком любопытно узнать, ради чего была потрачена эта прорва сил и нервов.

– Да ничего особенного. Я снова хотела подыскать себе работу, но, ты знаешь, Руслик воспринимает такие попытки, как личное оскорбление.

– Он все еще считает, что работающая жена – позор для мужчины?

– Вроде того. И его нисколько не интересует, что я не могу всю жизнь сидеть дома, варить еду и пасти детей. Мы ведь все-таки не в семнадцатом веке.

– Я с ним поговорю.

– Бесполезно. Эта идея зашита у него на генетическом уровне.

– Ерунда, – легкомысленно заявил я, и больше мы не заговаривали на серьезные темы.

Поговорить с Русликом я, честно сказать, так и не собрался.

* * *

– Ну и что? Ну и что???

Я не знал, что еще можно ему ответить. Журналисты вообще мастера передергивать, но даже у них должен быть какой-то предел…

– Пока что мы ухитрились вляпаться в довольно скверную историю.

Это была моя единственная связная мысль в тот момент. Даже весьма смелые люди иногда впадают в панику, а я никогда не считал себя храбрецом.

– Не будь эгоистом, – хмуро заметил Руслан, не поднимая глаз от пола.

– Я – не эгоист? Я просто не хочу сесть в тюрьму за соучастие.

– Вот-вот, именно это я и имею в виду. Тебе наплевать! Наплевать, что девочка всю жизнь проведет за решеткой? По мне, так лучше бы они убили бы ее сразу.

Я чуть не задохнулся:

– Ты третий день только и твердишь, какая она душечка-бедняжечка, будто это кто-то другой совершил за нее хладнокровное и ничем не мотивированное убийство. Бр-р-р-р… Мне кажется, со стороны американского общества было малообоснованной гуманностью не отправить ее сразу же на электрический стул.

– Брось… Сколько ей тогда было? Девятнадцать? Двадцать? Двадцать один? Что можно соображать в двадцать один год?

– По-моему даже дошкольник знает, что убийство – самое тяжкое из преступлений.

Он хмуро и как-то обреченно всплеснул руками:

– Как, однако, все у тебя просто… Убил, наказан, привет.

– А разве не так?

– Конечно не так. Конечно, не так! Ну тебе вот, положим, легко. Ты сам себе хозяин. Сегодня здесь – завтра там. Сегодня с блондинкой, завтра – с брюнеткой. Сегодня в одном журнале печатаешься, завтра во втором, послезавтра – в третьем. Я, к примеру, так не могу.

– И?..

– А ты знаешь, как иногда хочется от всего этого избавиться? Просто пожить как душа просит. Стихи пописать, романчик покрутить. Со студенточкой, с парикмахершей, а то и просто с продавщицей. Продавщицы знаешь какие бывают – дух захватывает.

Он грустно улыбнулся. Я глядел на него во все глаза. Вот уж с кем у меня не вязался подобный образ мыслей, так это с Русликом.

– А не смей! Сразу начнется: развод, алименты, детей, подлец, бросил… Отец, к примеру, вообще потом на порог не пустит. А я, может, поэтом мог бы стать, а не пустячные статейки пописывать…

– Ну, батько, где ж ты раньше-то был?

– Раньше, раньше… Жизнь-то меняется… Ну, да мы вообще-то не про меня. Мне-то как-раз грех жаловаться: жена-красавица, дети-умницы – не жизнь, а малина. А девочка эта? Выскочила замуж ни свет ни заря. Молодо-зелено, гормоны играют, хочется любви, свободы, романтики всякой… Секса хочется. Сами что ль не знаем? Все такими были. Тем более – парень видный, спортсмен, красавец. Много ли ей в двадцать лет надо?

– Ага, а как поняла, почем фунт лиха – красавца своего в расход и снова скакать стрекозой?

– Не передергивай. Поняла, что ошиблась. Кто не ошибается?

– Если из-за каждой ошибки травить мужа ядом – скоро одни бабы на планете останутся.

Руслан поморщился.

– И что ей делать? Ты, Игореша, поставь-ка себя на ее место. Родители против категорически. Подружки смеются и заключают пари, как скоро он тебя бросит. Профессора смотрят искоса. Обидно.

Ладно. Проявила характер, настояла, вышла замуж. И тут на тебе – такая оказия. И он, оказывается, не принц, и ты – не Золушка, и феи рядом тоже нету.

– На этот случай умные люди придумали разводы.

– Разводы? А ты представляешь, какое это позорище в двадцать-то лет? Это для тебя развод – абстракция, а для нее – наичистейшая, знаешь ли, конкретика. Пробивал-пробивал значит лбом стену, а потом – бац и все зря. Да что говорить, в ее положении такое даже вообразить страшно. Мама иначе как "моя дурочка" и называть не станет. Знаешь, ласково так, сочувственно. Папа будет грозиться перестать платить за колледж. Девчонки начнут шушукаться, чем именно ты его не устроила…

– Это она тебе рассказала или фантазируешь?

Он ушел от ответа, продолжив вместо этого развивать тему.

– И еще обида, и гнев, и ярость. Попраные мечты, разрушенные надежды, разбитые иллюзии…

– То есть ты ее оправдываешь?

– Нет. Но и особенно осуждать тоже не могу. Нельзя требовать от ребенка, чтобы он думал и поступал, как умудренный годами старик. А они приговорили ее к пожизненному заключению. Вот так – по-жиз-нен-но. Точка.

– А, по-моему, справедливо. Жизнь за жизнь, око за око.