Свидетели

— На мой вопрос, где его жена, он ответил, что это меня не касается. Когда он соблаговолил подняться, я заметил, что он как-то странно поглядывает на разбитую бутылку.

Если верить утверждениям Ламбера, этот пристальный взгляд объясняется довольно просто. Со своим приятелем Фредом он пил перно. Оставшись один, перешел на виноградную водку. Затем вспомнил, что зашел, по крайней мере, еще в один бар и что где-то, по-видимому, пил красное, но никак не мог решить, брал ли домой бутылку. Вид осколков и разлитого вина удивил его, и Ламбер пытался восстановить в памяти, как он провел остаток вечера.

Но из этого вытекало, что он невиновен в убийстве, а против такого предположения было все.

— Я настаивал, чтобы он ответил, где его жена, и тогда обвиняемый указал мне на лестницу. «Поглядите наверху, — буркнул он, — если этот подонок все еще у нее в кровати, позовите меня: я набью ему морду».

На этот раз смешки прозвучали несколько сконфуженно, тем более что Ламбер, повернувшись лицом к залу, с вызовом смотрел на публику.

Разве он не вправе отвечать комиссару из опербригады, как заблагорассудится ему, Ламберу? Может, не он, а эти бездельники, торчащие в зале суда, словно в тире, возвратились в ту ночь домой пьяными и — справедливо или нет — заподозрили, что их жены спят с любовниками?

Беле поглядывал на председательствующего, ожидая от него похвалы, но в глазах Ломона не было даже намека на одобрение, а на лице застыло выражение брезгливости. Комиссар растерялся и с этой минуты стал максимально краток в своих показаниях.

— Спросив у него разрешения подняться наверх, поскольку у меня не было при себе постановления об обыске, и получив положительный ответ…

Чистая формальность: Беле поднялся бы наверх, даже если бы Ламбер попытался этому воспротивиться. Со стороны комиссара это была невинная хитрость, которая по сути дела ничего не меняла. На предшествующих процессах Ломон видал уловки и почище, но тогда он не испытывал желания вмешаться и порой просто их не замечал. Сегодня, однако, лихорадочное состояние, должно быть, чрезмерно обострило его восприимчивость: он испытывал подлинное негодование и был недалек от того, чтобы возненавидеть этого способного и добросовестного чиновника.

Беле это почувствовал. Он не мог взять в толк, в чем причина такого отношения судьи к нему, и несколько раз сбивался, теряя нить рассказа.

— Вместе с обвиняемым мы поднялись наверх в спальню, постель там была неприбрана. На полу валялись две стоптанные женские туфли, словно их сбросили куда попало. У ножки кровати лежал грязный порванный нейлоновый чулок; другой, скомканный, — на стуле.

Водопровода в доме нет, и в фаянсовом тазу осталась мыльная вода. На туалете — следы рисовой пудры. Я спросил у обвиняемого, прислонившегося к дверям, не провела ли его жена часть ночи или предыдущего дня в постели. Он ответил, что это ему неизвестно, а если она убралась куда-то с хахалем, то баба с возу, кобыле легче.

Я поинтересовался, что он сам делал ночью, и Ламбер заявил, что вечером пил в городе в разных барах, вернулся слишком пьяным, чтобы запомнить, в котором это было часу, услышал на втором этаже шум и, как ему показалось, голоса, но потом свалился внизу под лестницей и заснул.

Тут ко мне присоединился один из моих инспекторов, и мы приступили к осмотру помещения. Из отдельных наблюдений, на бесспорности которых я не настаиваю, и из последующего лабораторного анализа явствует, что за пятнадцать часов до нашего появления…

Комиссар вопросительно посмотрел на председательствующего, словно спрашивая у него разрешения продолжать: его явно смущало присутствие женщины среди присяжных.

— …явствует, как я уже сказал, что в постели находились мужчина и женщина, и между ними имела место близость.

Губы Ламбера искривила гримаса, и взгляд Ломона отыскал в зале лицо Люсьены Жирар, на котором играла снисходительная улыбка. Для нее в этом факте не было ничего из ряда вон выходящего. Стоит ли придавать столько значения таким простым вещам? Г-жа Фальк отвернулась.

Беле продолжал:

— На одном из полотенец, лежавших на туалете, обнаружены два небольших пятна крови. В лаборатории установили: кровь — той же группы, что у погибшей.

Часы над дверью показывали пять. Молодая женщина на цыпочках покинула зал — очевидно, ей пора было разогревать обед. Ее примеру не замедлила последовать другая. И по мере того как шло время, лица присутствующих делались как бы резче, утрачивали краски, словно это были лица восковых фигур. Иногда с улицы доносились гудки автомобилей, но звучали они, казалось, в другом измерении.

Беле также начал утомляться, и был момент, когда он сунул руку в карман, чтобы вытащить свои записи; видимо, он перечитывал их в свидетельской комнате, но пользоваться ими в судебном заседании не имел права.

Во избежание долгих пауз, Ломон, пробегая глазами лежащее перед ним дело, несколько раз пришел на помощь комиссару:

— Вы сняли отпечатки пальцев?

— Да. Закончив работу на насыпи, фотографы тоже прибыли в дом Ламберов. На улице толпился народ, и полиция для поддержания порядка выставила у входа пост.

— Расскажите про отпечатки.

Ломон подал знак Жозефу передать присяжным новые снимки.

— Прежде всего, на горлышке разбитой бутылки обнаружены очень четкие отпечатки большого и указательного пальцев правой руки обвиняемого. Найденная на кухне бутылка также была потом подвергнута осмотру. На ней сохранились отпечатки пальцев погибшей и какого-то мужчины; последние остались и на одной из двух стопок.

— Теперь вы можете назвать имя того, кому они принадлежали?

— Это некий Жюстен Желино, ярмарочный торговец, имеющий несколько судимостей. Одна из соседок показала, что девятнадцатого марта, накануне дня, когда был обнаружен труп, Желино вместе с Мариеттой около семи часов вечера вошел в дом.

— Чьи отпечатки вы обнаружили на второй стопке?

— Обвиняемого, жертвы и Желино. Последний, арестованный на следующий день…

Ломон прервал комиссара.

— Желино вызван свидетелем, и присяжные заслушают его показания. Скажите, что вам известно о том, как провела убитая вторую половину субботы девятнадцатого марта?

— Один из наших экспертов заметил на волосах убитой следы недавнего мытья и завивки. Я распорядился навести справки во всех парикмахерских города. В одной из них, «У Мориса» на улице Деглан, где Мариетта Ламбер была постоянной клиенткой, вспомнили, что в тот день она заходила к ним. Ей было назначено на три часа, но предыдущая клиентка запоздала, Мариетте пришлось довольно долго ждать, и освободилась она не к пяти, как рассчитывала, а только в десять минут седьмого. Кассирша заметила, что уже без четверти пять перед парикмахерской расхаживал какой-то молодой человек, время от времени заглядывавший через витрину. Она даже сказала Мариетте Ламбер: «Кажется, вас кто-то с нетерпением ждет». На что та якобы ответила: «Чем скорее он уберется, тем для него лучше. Осточертели мне молокососы! Вечно воображают, что кому-то с ними возиться охота».

Впервые с начала процесса губы Ламбера тронула легкая улыбка, и черты его лица на мгновение смягчились. Может быть, ему вспомнились кое-какие словечки жены, ее манера обращаться с некоторыми поклонниками?

Люсьена Жирар в девятом ряду тоже улыбнулась, словно поняв состояние Ламбера.

— Молодой человек дождался, пока она вышла? — спросил Ломон.

— Кассирша была занята и не обратила внимания.

— Благоволите сообщить присяжным, что выяснило следствие по поводу этого молодого человека.