Свинпет

Раппопет мячиком прокатился к входной двери, рванул за темневшую деревянную ручку. Разнесся противный, как поросячий визг, скрип немазаных петель, дверь подалась, выбрасывая из помещения тусклый свет керосинок. Раппопет занес над порогом ногу и наткнулся на две пары желтых собачьих глаз, блеснувших неприветливо, пасти оскалились и выдали пугающий рык. Псы поднялись с земли, придвинулись острыми мордами к порогу. Раппопета обдало холодком, продрало по позвоночнику, словно наждаком. Нога дрогнула и, не ступая на порог, мгновенно отдернулась назад. В ступнях появилась вата, Раппопет отступил и захлопнул дверь. За ним сунулся Лугатик, ткнулся зубами в затылок Раппопета. Рот Лугатика высыпал перемешанный ворох бессвязного ворчания, тихо ругнул Буриха и всю его собачью армию.

К двери приблизилась Катюха. Пригнула голову, кончики ушей горели, волнение пробегало по телу легким жаром. Новый режущий визг петель — и Катюха отважно шагнула в распахнутую дверь, как в раскрытую пасть собаки. Псы встретили молчаливо, даже удивленно. Одним из них был пес, который находился возле Петьки во время знакомства. Хорошо помнила острую морду, гладкую шерсть и торчащие уши. Тусклый взгляд пса показался осмысленным. Поежилась. А тот вдруг приветливо ткнулся острой мордой ей в живот. Девушка почесала между ушами, как делал Бурих. Пес лизнул пальцы. Контакт был налажен. Сделала шаг от двери, стоять на месте томно и тягостно. Тяжесть наплыла откуда-то со стороны, появилось странное ожидание тревоги, давило что-то непонятное и неотступное. Медленно тронулась вдоль завалинки. Пес шел сбоку. Постройки потонули в опустившемся мареве пугающих сумерек, лесная тьма приводила в трепет. Катюха обошла строение вокруг и снова очутилась рядом с дверью, против которой чернел неподвижный мрачный силуэт второго пса. Из земли торчал старый черный еловый пень. Ощупала рукой, пробежала по трещинам среза, по кромке отслоившейся коры, погладила и опустилась на него. Пес вытянул вверх голову, навострил уши, прислушался и безмолвно положил морду на колени девушке. Туловище напружинилось, он явно что-то чуял. Напряжение передалась Катюхе. В этот момент противно взвизгнули дверные петли, заставив девушку вздрогнуть, в узкую щель, цепляясь волосами и ухом за дверной косяк, осторожно просунулась голова Раппопета:

— Ты жива, Катюха? — пытался он в темноте рассмотреть девушку. Заметил расплывчатые очертания. — Ты чего это? Сидишь, что ли? Помощь не нужна? Ты скажи, если что, мы рядом.

— Не нужна, — отозвалась, не меняя позы. Смешно и непривычно слышать нетвердый беззубый голос Раппопета — Я не одна. С охраной.

Раппопет шире распахнул дверь, пучок дрожащего света выпал из помещения и отразился холодными бликами в глазах второго пса. Тот зарычал. В ответ — досадливая гримаса Раппопета, и, как в предыдущий раз, занесенная ступня замерла над порогом, икнул, сплюнул, сипло проворчал и сильно захлопнул дверь. Катюха вздохнула, не понимая, почему псы не выпускали парней. Тьма сгустилась больше, опустившись сверху и растворив последние тени. Духота уменьшилась. Из оконцев-отдушин строения слабо выбивался мерцающий вялый свет. Время шло, Петька Бурих не появлялся. Странное волнение в душе Катюхи нарастало, убивая желание спать.

Между тем внутри строения готовились ко сну. Лугатик протопал в спальню, сбросил обувь, закатал штанины, молчком растянулся на шкуре вдоль темной стены. Несвежий запах ударил в нос, шерсть кольнула щеку, повернулся на спину, взгляд запутался в разводах теней на шероховатом потолке, веки смежились, захрапел. Раппопет шумно возился у другой стены, расстегнул рубаху, ослабил ремень на поясе, недовольно поворчал, подоткнул под затылок руки, угомонился. Малкин долго сидел за столом, дожидаясь Катюху. Облокотился на столешницу, подбородок в ладонь, прикрыл глаза. Очнулся от того, что подбородок сорвался с ладони. Неловко вскочил, половицы заохали на разные голоса, оханье разбежалось по углам странным кряхтеньем. Как резаные свиньи завизжали дверные петли, когда потянул за кривую замызганную ручку двери. В полосе света взгляд выхватил пса с желтыми глазами, за полосой света — темный силуэт Катюхи. Вырубка утонула во тьме, густой ночной воздух накатил стойким собачьим духом. Закрыл дверь.

Трое парней крепко дрыхли, когда, минут за двадцать пять до полуночи, в воздухе разнесся тупой, оседающий с небес, однообразный гул. Словно чья-то невидимая рука медленно катила по ухабистому небу огромное тяжелое колесо. Гул ширился, наполняя окружающее пространство смятением. Собаки заволновались. Гладкошерстый пес оторвал морду от колен Катюхи, отступил, прислушался, налился мускулами и захрипел, точно на шею накинули и затягивали тонкую петлю.

— Что это? — тихо спросила Катюха, гул сильнее давил на ушные перепонки, на затылок, на плечи, на спину, вынуждал тело скукоживаться. Оно сжималось, пытаясь уменьшиться, как бы спрятаться от гула. На миг забыла о собаках, сцепила пальцы, выдохнула, озираясь. — Кто-нибудь скажет, что происходит?

Шерсть на псах вздыбилась, яростное захлебывающееся рычание стало выворачивать собак наизнанку, прижимать к земле, выгибать спины и вытягивать шеи. Так готовятся к отражению нападения. Катюху пронизал страх, тяжелым катком пронесся по всему телу, вмял в пень и взорвал мозг, обездвиживая. Исчезли силы, пропало ощущение рук, ног, пня, земли, чугунная тяжесть раздавила, остановила дыхание. Ночь расступилась, на небе вспыхнули звезды, ярче и ярче, возникли тени. В ту же секунду разнесся всхлипывающий короткий непонятный вой, как призыв. Шерсть у собак зазвенела железными иглами, уши застыли коваными наконечниками, морды заострились пиками воинов, тела превратились в мускулы. Псы сорвались с места. Вырубка ожила. Собаки неслись от построек, от мрачного ельника, от горбатых пней. Сбивались в единую темную массу и плотным потоком исчезали в черном тоннеле. Шум умер, в ушах зазвенела тишина. Катюха вскочила, не понимая поведения собак, тронулась к мрачной дыре тоннеля.

В то же время Петька Бурих находился на прибрежной поляне. Сторожко вглядывался из высокой травы в темную даль города. Мерцающий свет звездного неба слабо стелился по спокойной черной глади реки, по густой траве, асфальту набережной, едва проявляя черные пятна уходящих к мосту строений. Уловил шуршание травы у себя за спиной. По запаху догадался, кто приближается. Не оборачиваясь, спросил:

— Чуешь, Александр? — С двух сторон в траве возникли два пса. Петька привычно положил руку на шею гладкошерстному, которого назвал Александром. — Я тоже чую. Надвигается. Город неспокоен. Жужжит, как пчелиный рой. И запахи, запахи. Эта вонь начинает душить. Они опять идут. Они снова не оставляют нам выбора. Ты знаешь, что надо делать, — повисла короткая пауза. — Иди, успокой братьев. Наш шанс — в их упорстве и твердости. Никто не должен колебаться и оглядываться назад. Ночью спрятаться невозможно, уцелеть в одиночку нельзя. Непоколебимость каждого — залог успеха. Пусть займут свои места и не обнаруживают себя, пока не наступит время. Иди!

Александр быстро и бесшумно пропал, только макушки высокой травы слегка качнулись в темноте. Бурих провел ладонью по спине второго пса, недавно рьяно охранявшего дверь гостей, приказал:

— Расставь засады, Кирилл! Зайдешь с тыла! Никто не должен уйти!

Кирилл также мгновенно растворился в ночи. Через минуту его приглушенные рыки подняли из травы часть притаившихся собак. Поляна вокруг Буриха всколыхнулась, темный ковер муравы пришел в движение: собаки, направляемые рыками Кирилла, двинулись сквозь травяные заросли в нужном направлении. И вот все стихло, верхушки трав успокоились. Бурих считал минуты. Ожидание длилось недолго, вскоре от моста донесся звук автомобилей, наполнивших окраину города гудом и светом задних фонарей и фар. В конце набережной, в месте обрыва дорожного полотна, заскрипели тормозами несколько автобусов. Свет сгустил окружающую темноту. Звезды в небе одна за другой начали гаснуть, будто кто-то отключал их свет. Небо над головой наполнилось вязкой глубинной тьмой. Петька сжал себя в тугой упругий ком, приник к земле и тихо отполз в укрытие в виде окопа.

На свет фар из автобусов с оружием в руках задом вывалилась большая толпа горожан, одетых по-праздничному. Светлые брюки, белые рубахи с коротким рукавом и бело-красными галстуками. Без лишнего гомона, без суеты рассредоточились вдоль кромки темного травяного ковра, развернулись лицами к притаившейся поляне и вскинули стволы. На крышах автобусов вспыхнули мощные прожекторы, лучи закачались вдоль берега реки, поползли по густым зарослям поляны, вплоть до ельника, отбрасывая тьму со своего пути, как ошметки грязи. Из крайнего автобуса призывно и патетически гаркнул громкоговоритель:

— Философия мудрости в собачьей смерти! Да здравствует Философ! Смерть собаки — это праздник духа! Собачья кровь лучше видна на белом! Вкус собачьей крови сладок! Нет предела мудрости Философа!

Бурих из укрытия наблюдал за вооруженными горожанами, всякий раз пригибал голову, когда луч света скользил по траве над окопом.

Громкоговоритель отдал команду, раздался первый пристрелочный залп. Пули с шипением просвистели над травой. Затем хлестанул беспорядочный шквальный огонь, иссекая траву в мелочь. Стволы накалялись, безостановочно изрыгая пламя. Горожане рычали от удовольствия, орали и выли, как оголтелые, как пораженные паранойей. Они хорошо знали, что собаки прячутся в траве, что настоящая схватка еще впереди, потому стремились пулями выкосить, проредить собачью стаю. Перезаряжали оружие и вновь осатанело палили, с упоением ловя в прицелы всякое движение травы, улавливая запахи собак и стреляя на запах. Трава была слабой защитой. Убийственный поток пуль живым роем носился в воздухе, вгрызался в землю, дробил черепа собакам, выбивал мозги, превращал в решето шкуры, выплескивал из собачьих тел сгустки крови. Горожан возбуждал предсмертный визг, скуление, вой псов в траве. Голос из громкоговорителя исступленно восхищался ликующими стрелками. Наконец прозвучала новая команда. И стрелки, подчиняясь ей, тронулись вглубь поляны. Белые рубахи и светлые брюки стали неумолимо надвигаться на собак. Искаженные яростью лица и сверкающие сквозь прицелы озлобленные глаза пощады не ведали.

Собаки, которым не повезло, умирали на месте. Многие укрывались от смертоносного града в заранее приготовленных, поросших травой траншеях. Но собаки тоже имеют нервы, и не у каждой из них выдержка берет верх в опасной для жизни ситуации. Часто инстинкт самосохранения, желание выжить, прежде времени кидает пса в кровавые жернова смертельной схватки. Так и теперь: часть собак не выдержали, безоглядно подбросили свои тела кверху и понеслись на убийц. Их освещали прожекторами и расстреливали на бегу, превращали в кровавое месиво. Собаки падали, бились в предсмертной агонии. Только пятерым удалось достичь цели, они опрокинули пятерых горожан и намертво вцепились в горла, вырывая их, но следом пули других горожан искромсали собачьи тела. Они гвоздили и гвоздили из стволов по трупам собак, пока от шкур не осталось даже маленького клочка.