Свобода Маски

Это была нелегкая поездка. Английские дороги были хуже тех, что окружают Нью-Йорк и, возможно, хуже всех тех, по которым Мэтью когда-либо приходилось ездить. Он, Монкрофф его напарник, с которым он делил поочередно место возницы, останавливались в нескольких придорожных трактирах. В большинстве случаев Мэтью был вынужден спать на полу, но Монкрофф оказался достаточно любезным, чтобы хотя бы кормить исхудавшего пленника, делясь с ним пирогом с почками, копчеными колбасками и прочей снедью, которой обзаводился во время остановок. Пусть отголоски последствий тяжелого плавания на борту «Странницы» все еще давали о себе знать, молодой человек все равно быстро набирался сил, потому что благодаря Монкроффу ему не приходилось почти никогда чувствовать себя голодным. Он начал замечать то, как смотрят на него англичане и англичанки. Они, казалось, искренне наслаждались видом цепей, и были готовы невзначай задеть заключенного или даже случайно уколоть его столовыми приборами, однако Монкрофф бегло пресекал эти попытки, угрожая, что запишет полные имена хулиганов и призовет их к ответу перед законом. Дети здесь были столь же жестоки, сколь и взрослые. Впрочем, можно сказать, что они были еще хуже, потому что они двигались быстро и успевали ударить Мэтью под ребра или пнуть по голени, пока добропорядочный Монкрофф не видел. В каждом населенном пункте, где они останавливались в течение этой недели, быстро распространялась молва о том, что осужденный убийца направляется в Лондон, чтобы быть повешенным, и это заставляло множество зевак выглядывать из окон гостиниц и даже подходить совсем близко в попытке лучше разглядеть преступника. К моменту последней остановки Мэтью узнал от Монкроффа, который, в свою очередь, услышал это от хозяина трактира, что слухи говорят следующее: будто бы молодой худой чернобородый убийца обезглавил трех женщин и нескольких детей в Плимуте, насадил их головы на заборы, а после каждого зверства с упоением купался в их крови в комнате, мебель в которой сплошь состояла из человеческих костей. Были в той комнате, якобы, и две козы, которых безумец наряжал в женскую одежду. В ту ночь зеваки были буквально готовы выбить дверь комнаты, чтобы посмотреть на молодого человека, поэтому Монкроффу пришлось разместиться у самой двери с мушкетом и остаться там до прихода утра, окутанного противной моросью.

Теперь, когда экипаж отправился дальше по дороге, которая была еще более ухабистой, чем прежде, Мэтью Корбетт, подпрыгивая на каждой кочке на свое дощатом сидении, выглядывал в зарешеченное окно и рассматривал промозглый и туманный пейзаж, в котором уныло виднелись кривые деревья близ каменных домов с соломенными крышами, а время от времени проплывали зеленые тени холмов. Воздух был не очень холодным, но летающая в нем морось кусалась. Через некоторое время Мэтью отметил, что количество домов с соломенными крышами увеличилось, и они теперь отстояли друг от друга на меньшее расстояние, плотнее располагаясь вдоль дороги. Кроме того повозка вдруг пошла с меньшей скоростью. Вознице пришлось приложить много усилий, чтобы контролировать четверку лошадей, потому что постепенно из тумана появлялись все новые и новые кареты и повозки. Мэтью узнал этот город прежде, чем Монкрофф отодвинул задвижку, разделяющую их, и произнес:

— Подбираемся к Лондону.

Мэтью прижался лицом к прутьям и вытянул шею, чтобы получить как можно больший обзор.

Вокруг витал лишь туман — бледно-серый, в котором мелькали призрачные фигуры других повозок, заставляющих возниц как можно внимательнее следить за дорогой. Впереди дымка приобретала сернисто-желтый, а после и вовсе коричневый оттенок. Пределы видимости были совершенно ничтожными, и Мэтью понимал, что никак не может оценить размеры Лондона, потому что толком ничего не видит. Во сколько он раз больше, чем Нью-Йорк? В десять? Ох, нет, по меньшей мере, в двадцать. Мэтью знал это из книг. Знал он также, что это был город, основанный римлянами, который пережил историю, полную светлых и темных — как шахматная доска — моментов. Он пострадал от Великого Пожара в 1666 году, и поэтому — согласно статьям, появлявшимся в лондонской «Газетт», которую Мэтью читал в Нью-Йорке — большинство зданий здесь теперь строится только из камня и кирпича, но не из дерева. Пристани и склады вдоль Темзы тоже существовали уже не одно столетие — они были разрушены и восстановлены множество раз.

На самом деле, Мэтью встречал и тех наивных людей, кто полагал, что Лондон примерно одного размера с Нью-Йорком. А ведь это был центр Старого Света, на чьем благословении и появились колонии! Англия являла собой самую крупную державу в мире, поэтому, естественно, и столица ее была просто огромной. Она казалась гигантским живым существом, способным пережить любое бедствие и только увеличиться от него в размерах.

Пока, однако, все, что мог увидеть Мэтью — это лишь уродливые изменения цвета тумана, который окутывал сейчас башни Лондона. Но даже несмотря на это он вспоминал, как, живя в комфорте в Нью-Йорке, надеялся когда-нибудь посетить этот великий город и думал, что будет преисполнен воодушевления. Но вот, день, когда он прибыл в Лондон, настал, а внутри у него клубился только страх. Его привезли сюда в цепях под угрозой повешения, если только его серебряный язык не поможет ему выбраться из этой передряги. В Нью-Йорке он был кем-то. Он был известен многим и, по большей части, вызывал к себе симпатию… здесь же он был никем — просто тонким бородатым заключенным, чья единственная надежда на выживание зависела от подлой личности, которую он никогда не любил и прекрасно знал, что и этот человек не любит его. Молодому человеку казалось, что он становится все меньше, меньше и меньше по мере того, как их экипаж продвигался в потоке других карет и телег. Темп все замедлялся и вскоре перешел на прогулочный шаг, поэтому еще целый час Мэтью вынужден был напряженно сидеть на своем жестком сидении и нервничать, потому что впереди, оказывается, у одного вагона отвалилось колесо, вследствие чего образовался огромный затор. Пока расчищали дорогу, пришлось надолго задержаться на каменном мосту через грязную реку, куда, похоже, сливали отходы со скотобойни — Мэтью заметил кровь, плавающую в мутной воде, и почувствовал горький запах страха животных, которых забивали там.

Когда повозка Мэтью, наконец, приблизилась непосредственно к городу, там, казалось, возникло бесконечное сборище маленьких деревень — домов, конюшен, таверн, огромного количества магазинов и прочего — разделенных несколькими деревьями. Здесь виднелись пруды и болота, на которых, как подумал Мэтью, и должен был быть построен этот город, судя по качеству ведущих к нему дорог.

Тогда он осознал две вещи примерно в одно и то же время: запах влажной гнили, который можно было поймать на самом ветхом причале в Нью-Йорке, смешался с запахом пороха и оставил в воздухе странную смесь ароматов, какая остается, к примеру, после чеканки кремня о камень, а вторая вещь… шум.

Это началось, как гудение, похожее на звук колес одной из повозок плотного лондонского движения. Однако он нарастал и вскоре начал отдаваться в костях, как только достигал ушей. В течение нескольких минут гул превратился в то, что Мэтью мог бы назвать рычанием невидимого зверя в своем логове.

Он понял, что это был звук города, звук тысяч голосов разной силы и разных высот, и звук этот смешивался со стуком копыт, скрипом колес, визгом шарниров на несмазанных железных воротах, поступью сапог по дереву и камню, гудением реки, шумом судов, звуком того, как местные пьяницы на мостах блюют, срыгивают или пускают ветры, как кто-то кричит от ярости или от радости… и все это смешивалось, смешивалось…

И тогда город вдруг показался из коричневого тумана перед Мэтью и всосал его повозку в себя, затягивая молодого решателя проблем в этот кипящий человеческий водоворот.

Глава седьмая

— Я знал, что этот день настанет, — сказал Гарднер Лиллехорн, одетый в бледно-лавандовый костюм с подобранной треуголкой того же цвета, украшенной фиолетовым пером, которое сочеталось с оттенком его жилета. Он достал свою тонкую лакированную трость и ее серебряным набалдашником и не очень дружелюбно постучал Мэтью по плечу.

— Вот вы и сидите здесь, обвиненный в убийстве, — сказал помощник главного констебля Лондона. — Далековато же вы забрались от дома, как по мне.

— Далековато от дома! Слишком далеко! — хохотал Диппен Нэк. Его маленькие плечи сгорбились, к круглому, пухлощекому лицу прилила кровь, и оно возбужденно раскраснелось. Таким явил себя миру этот маленький, но жестокий хулиган и любитель дубинок. На нем был костюм пыльного цвета — видимо, перепачканный едой спереди — с серебряными пуговицами, а на голове сидела черная треуголка, из-под которой выбивался белый парик с множеством хвастливых локонов. Глаза Нэка, всегда напоминавшие два красных очага гнева, были подведены темно-коричневой краской, которая сейчас превращала их в две безобразные ямы, полные грязи. Но так же, как и раньше он поднимал свою проклятую черную дубинку и ткнул ее тупым концом в подбородок Мэтью, заставив молодого человека поднять голову вверх. — Только гляньте на него! Чье-то печенье изрядно покрошилось!

— Я понятия не имею, что это значит, — сказал Мэтью, отводя голову от поцелуя дубинки.

— Это значит, что теперь у нас есть власть, мистер Высокий-И-Могучий! — прозвучал горячий ответ вкупе с капельками слюны, вылетающими сквозь стиснутые зубы. — Теперь никто не вмешается, чтобы спасти твой бекончик!

— От ваших слов у меня аппетит разыгрался.

— Пожалуйста, Нэк, будь сдержаннее, — Лиллехорн использовал трость, чтобы отвести дубинку прочь, но в течение нескольких секунд казалось, что между этими двумя инструментами может начаться суровое противоборство.

Нэк позволил трости победить, тут же зашипев:

— Похоже, вы забываете… это не Нью-Йорк, сэр Лиллехорн. Правила здесь другие.

— Я ничего не забываю, дорогой друг. Но давай не будем ломать мистеру Корбетту челюсть, чтобы у него была возможность говорить.

Возможность у меня есть, о, да, подумал Мэтью. Но что из этого выйдет? Эти двое, даже объединив усилия, не смогут функционировать, как один нормальный человеческий мозг. Но, как говорится в старой пословице, которая сейчас весьма походила к случаю — нищим не приходится выбирать.

Они сидели за столом в маленьком и сыром зале совещаний. Масляная лампа освещала помещение, стоя на столе в компании подсвечника с двумя наполовину сгоревшими свечами. За единственной закрытой ставней Мэтью мог слышать, как снаружи идет дождь. Он не видел солнца в течение четырех дней, так как, прибыв в Лондон, тут же был помещен в тюремную камеру, которую делил с тремя другими несчастными людьми. Его сокамерники выглядели совершенно отрешенными и смирившимися с тяготами Судьбы — один из них молча лежал, свернувшись на полу, словно давно принял свой приговор: умереть, как пугало с раскуроченной душой. Монкрофф упомянул, что это здание носит имя Святого Петра перед тем, как передал все документы местному должностному лицу, и пожелал Мэтью удачи. Но называлось ли это место на самом деле в честь Святого Петра, или его бывший конвоир просто решил так пошутить, молодой человек не знал.