Свободная культура

Все вместе

Есть что-то невинное и очевидное в том, как поборники копирайта требуют от государства «защиты их собственности». В абстрактном смысле их претензии очевидно справедливы и кажутся совершенно безобидными. Любой здравомыслящий человек, если только он не анархист, с ними согласится. Мы, однако, видим, насколько драматично изменилась эта «собственность». Мы осознаем, каким образом может она теперь взаимодействовать с технологиями и рынком, активно ограничивая свободу развития нашей культуры. И теперь претензии перестают казаться такими уж невинными и очевидными. Надо учесть, во-первых, силу технологий, способствующих усилению контроля со стороны закона, и, во-вторых, мощь концентрированных рынков для ослабления возможного несогласия. Если строгое применение разросшихся прав «собственности», гарантированных копирайтом, подрывает основы культурной свободы – развивать и творить, опираясь на достояние прошлого, – тогда следует задуматься о пересмотре определения такой собственности.

Не жестко или абсолютно. Я не упираю на то, что нам следует отменить копирайты или вернуться в восемнадцатый век. Это стало бы непоправимой ошибкой, бедствием для наиболее важных творческих предприятий нашей современной культуры.

Но между нулем и единицей есть еще некоторое пространство, даже помимо интернет-культуры. Сдвиги в действующей силе копирайтного регулирования вместе с возросшей концентрацией индустрии контента – весьма серьезны. Они опираются на технические средства, которые все больше позволяют контролировать использование культуры. Это должно привести нас к мысли о необходимости очередной корректировки. Не такой, которая усилит мощь копирайта. И не такой, которая увеличит срок его действия. Скорее, необходима перестройка, которая восстановит баланс, традиционно определявший сферу регулирования авторского права. Нужно ослабить это регулирование, чтобы укрепить творческое начало. Закон о копирайте – не скала Гибралтара. Это не набор непреложных констант, над которыми по каким-то таинственным причинам принялись глумиться подростки и гики. Наоборот, могущество копирайта чрезвычайно выросло за короткий промежуток времени, с тех пор как стали меняться технологии распространения и создания контента, а лоббисты принялись требовать большего контроля для правообладателей. Прежняя корректировка в ответ на технологические изменения предполагает, что вполне приемлема сходная корректировка в будущем. И корректировка эта должна урезать сферу действия копирайта в соответствии с чрезвычайным усилением контроля, обеспеченным технологией и рынком. Потому что в этой войне против пиратов мы упустили из виду размах свершившихся перемен. Когда складываются вместе эффект изменяющегося закона, концентрированных рынков и революционных технологий, возникает поразительная ситуация: никогда прежде в нашей истории у меньшинства не было законного права контролировать в нашей культуре так много, как сейчас.

Ни тогда, когда копирайты были вечными, потому что тогда они распространялись только на конкретные авторские работы. Ни тогда, когда только у издателей имелись средства для публикации, потому что рынок в те времена был куда разнороднее. Ни тогда, когда у нас было всего три телесети, потому что газеты, киностудии, радиостанции и издательства в те времена не зависели от телесетей. Никогда копирайт не охранял столь широкого набора прав от настолько многочисленной группы действующих лиц – ибо срок его никогда не был столь продолжителен. Мизерное регулирование малой толики творческого потенциала нации в момент ее образования ныне превратилось в мощный инструмент контроля над творческим процессом. Теперь закон вкупе с технологией и рынком обращает прежнее поощрительное регулирование в самое значительное управление культурой. Такое происходит впервые за всю историю нашего свободного общества [189] . Это была длинная глава, и теперь можно вкратце резюмировать ее смысл. В начале этой книги я разграничил коммерческую и некоммерческую культуру. В ходе этой главы я определил разницу между копированием произведения и его трансформацией. Теперь мы можем совместить эти два определения и нарисовать четкую картину изменений, которым подвергся закон о копирайте. В 1790 году закон выглядел так:

189

Шива Вайдхъянатан подчеркивает схожий момент в своих «четырех отказах» закона об авторском праве в цифровую эпоху. См. Vaidhyanathan, 15960.

Такие действия, как издание карты, графики и книги, регулировались законом об авторском праве. И больше ничего. Преобразование было свободным. А так как копирайт действовал только в случае его регистрации, и регистрировали его лишь те, кто намеревался извлечь коммерческую выгоду, копирование посредством публикации некоммерческой работы также было свободным.

К концу XIX века закон изменился следующим образом: Производные работы стали регулироваться законом об авторском праве при условии их публикации, опять-таки, с учетом экономических затрат на публикацию в то время, то есть если производные работы создавались в коммерческих целях. Однако некоммерческие издания и преобразования продолжали оставаться, по существу, свободными. В 1909 году закон изменили, чтобы регулировать копирование, а не публикации, и после такой корректировки сфера его действия оказалась привязана к технологии. В связи с распространением технологии копирования она расширилась. Таким образом, к 1975 году, когда фотокопировальная техника получила более широкое распространение закон стал выглядеть примерно так:

Закон интерпретировали для того, чтобы учесть некоммерческое копирование посредством тех же копировальных машин, но по-прежнему большая часть копирования вне коммерческого рынка оставалась свободной. Однако вследствие возникновения цифровых технологий, особенно в контексте появления цифровой сети, закон стал выглядеть так:

Теперь копирайт охватывает все сферы деятельности, тогда как прежде творчество практически не регулировалось. Теперь закон управляет всем креативным процессом – коммерческим и некоммерческим, преобразовательным и непреобразовательным – по тем же нормам, которые предусмотрены для коммерческих издателей.

Очевидно, что враг тут – не сам закон о копирайте. Враждебно регулирование, которое не приносит пользы. Мы должны задуматься, насколько вредно распространение действия закона об авторском праве на все сферы творческой деятельности.

Я не сомневаюсь в том, что закон полезен в плане регулирования коммерческого копирования. Но я также не сомневаюсь в том, что он приносит больше вреда, чем пользы, когда доходит (как сейчас) до регулирования некоммерческого копирования и, в особенности, некоммерческого преобразования. Вдобавок, по причинам, описанным в седьмой и восьмой главах, все более сомнительно, что закон о копирайте приносит больше пользы, чем вреда, даже в сфере коммерческого преобразования. Если бы производные права ограничивались более четко, коммерческих преобразовательных работ было бы больше. Таким образом, вопрос уже не просто в том, является ли копирайт собственностью. Конечно, копирайт представляет собой вид «собственности», и, разумеется, как и всякую другую собственность, государство призвано его охранять. Но при более внимательном взгляде это право собственности исторически (как и все права собственности) [190] создавалось для уравновешивания необходимости обеспечить авторов и художников стимулами при одновременной необходимости организовать доступ к творческим работам. Этот баланс всегда нарушался с появлением новых технологий. И почти половину нашей истории «копирайт» не контролировал свободу трансформировать чужое творчество или создавать нечто новое с опорой на имеющееся наследие. Американская культура родилась свободной, и почти 180 лет наша страна последовательно охраняла живую и богатую свободную культуру. Эту свободную культуры мы создали благодаря тому, что наш закон уважал границы интересов «собственников». Само зарождение «копирайта» как статутного права определяло эти границы, гарантировав правообладателям защиту только на определенный срок (шестая глава). Традиция «добросовестного использования» возникла благодаря сходному рассуждению, которое все больше подвергается сомнению. Цена реализации права на добросовестное использование неуклонно растет (седьмая глава). Введение статутных прав там, где рынки способны задушить инновации, представляет собой еще один понятный ограничитель права собственности, которым является копирайт (восьмая глава). А предоставление архивам и библиотекам широкой свободы собирать вопреки правам собственников является ключевым моментом, гарантирующим сохранение самого духа культуры (девятая глава). Свободные культуры, подобно свободным рынкам, строятся на собственности. Но природа собственности, составляющей свободную культуру, в корне не совпадает с экстремистской точкой зрения, которая доминирует в сегодняшних дебатах. В нынешней войне с пиратством жертвой все более становится свободная культура. В ответ на реальную, хотя еще и не оцененную количественно, угрозу, которую интернет представляет для бизнес-моделей производителей и распространителей культуры XX столетия, закон и технология трансформируются таким образом, что подрывают нашу традицию свободной культуры. Право собственности под названием «копирайт» давно перестало быть уравновешенным, каким оно было прежде или каким задумывалось. Право собственности под названием «копирайт» стало разбалансированным и дало опасный крен. В мире, где творчество требует разрешения, а креативность требует консультаций с адвокатом, возможность созидать и преобразовывать погибает.

190

Наиболее существенным достижением движения законников-реалистов было то, что они показали: все права собственности всегда создаются для того, чтобы уравновешивать общественные и личные интересы. См. Thomas C. Grey, «The Disintegration of Property», in Nomos XXII: Property, J. Roland Pennock and John W. Chapman, eds. (New York: New York University Press, 1980).

XI глава Химера

В известном рассказе Герберта Уэллса «Страна слепых» альпинист по имени Нунес сваливается (в буквальном смысле – вниз по обледеневшему склону) в неизвестную и изолированную долину в перуанских Андах. Долина необычайно красива, со «сладкими родниками, пастбищами, ровным климатом, склоны покрывает плодородная бурая земля с зарослями кустарника, приносящего чудесные фрукты». Однако деревенские жители слепы все до одного. Нунес расценивает это как свой шанс. «В стране слепых, – говорит он себе, – и одноглазый – король». Так он решает остаться жить в долине, дабы попробовать себя в роли правителя. Идет все не так гладко, как он рассчитывал. Он пытается объяснить жителям затерянной деревни, что такое зрение. Они не понимают. Он говорит им, что они «слепы». У них нет такого слова в языке. Они думают, что он просто дурачок. И вправду, все больше подмечая, что Нунесу недоступны многие вещи (например, он не слышит приминающейся под тяжестью ступней травы), сельчане все больше пытаются подчинить его себе. Тот, в свою очередь, все больше разочаровывается. «Вы не понимаете! – кричит он голосом, который должен был стать повелительным и твердым, а на деле стал ломаться. – Вы слепы, а я зрячий. Оставьте меня в покое!»

Но сельчане ни в какую не желают от него отставать. Не видели они, так сказать, и никакой добродетели в его особой способности. Даже предмет его любви, молодая женщина, которая ему представляется «красивейшим из созданий», по-видимому, не понимает прелести зрения. Описание Нунесом того, что он видит, «казалось ей поэтической фантазией, и она слушала его рассказы о звездах и горах, о ее собственной белесой красоте словно бы из снисхождения». «Она не верила, – повествует Уэллс. – Она понимала его едва наполовину, но при этом испытывала мистическое удовольствие».

Когда Нунес объявляет о своем желании жениться на своей «таинственно очарованной» возлюбленной, отец невесты и все сельчане противятся браку. «Понимаешь, дорогая, – наставляет дочь отец, – он идиот. У него галлюцинации. Он ничего толком делать не умеет». И они отводят Нунеса к сельскому врачевателю. После тщательного обследования целитель заключает: «У него поврежден мозг».

«Чем же?» – спрашивает отец невесты. «Эти странные штуки, называющиеся глазами,… они больны…, так что они повредили ему мозг».

Врач продолжает: «Думаю, что могу с определенной уверенностью утверждать, что для того, чтобы его полностью исцелить, нам надо сделать простейшую хирургическую операцию, а именно – удалить эти больные органы (глаза)».

«Да благословит небо науку!» – восклицает в ответ отец невесты. Об этом необходимом условии для женитьбы сообщают Нунесу. (Придется вам обратиться к оригиналу, чтобы самим узнать, чем вся эта история кончилась. Я верю в свободную культуру, но не в пересказы того, чем все кончается). Иногда случается, что яйцеклетки двойняшек сливаются в утробе матери. Так получается «химера». Химера – это одно существо с двумя наборами ДНК. ДНК крови, например, может отличаться от ДНК кожного покрова. Эта возможность – недостаточно раскрытый генератор сюжетов для мистических детективов. «Но анализ ДНК со стопроцентной надежностью подтвердил, что на месте преступления обнаружена не ее кровь…»

До того, как я прочел о химерах, я считал их существование невозможным. Один человек не может иметь двух наборов ДНК. Сама идея кода ДНК заключается в его уникальности. Однако на самом деле не только два индивидуума могут иметь одинаковый набор хромосом, как близнецы, но и один субъект может быть носителем двух ДНК, как химера. И наша концепция «личности» должна отвечать такой реальности.

Чем больше я стараюсь разобраться в борьбе за копирайт и культуру, которую сам порой нечестно (или недостаточно честно) называл «копирайтными войнами», тем больше я склоняюсь к мысли, что мы имеем дело с химерой. Например, в схватке вокруг вопроса о том, что представляет собой пиринговый файлообмен, правы обе стороны, и обе же стороны заблуждаются. Одни говорят: «Файлообмен подобен тому, как двое детей переписывают друг у друга записи, мы все этим занимались последние тридцать лет, даже не задумываясь». Это верно хотя бы отчасти. Когда я предлагаю своему другу послушать новый купленный мною диск, вместо того чтобы посылать ему CD, я даю ссылку на р2р-сервер, то есть во всех отношениях я поступаю подобно тому, что каждый директор звукозаписывающего лейбла, несомненно, делал в детстве – менялся музыкой.