Свое и чужое время
Шрифт:
Час за часом растворяясь в тишине ночи, душа покинула плоть и встала в изголовье, охраняя бренное дыхание молодой жизни.
Грянувший на заре охотничий выстрел опалил молодую зарю запахом огня и сбросил с высоты дерева сраженную свинцом змею отчаяния…
Ужаленный стыдом за кощунственное малодушие, я покинул родные места и около шестнадцати лет блуждал по свету, волоча за собой постыдный хвост легкомыслия…
Возвратившись домой уже многоопытным человеком, познавшим и красоту и уродство, я был крепок душой и телом, чтобы впадать в уныние. Но то, что случилось по моем возвращении, смутило меня.
Печальное
Его имя упоминалось с именем девушки, по роковой случайности звавшейся Джулией.
Нелепая схожесть двух женских имен и судеб мужчин, во многом повторивших друг друга, поразила меня какой-то жуткой последовательностью. Безумный и дикий поступок представителя нынешнего молодого поколения, живущего больше рассудком, чем сердцем, никак не укладывался в голове.
Движимый смешанным чувством сострадания и любопытства, легко, как бывало в молодые годы, я отмахал семь километров, хотя теперь не прежние времена, чтобы убивать ноги, и вступил в поселок.
В самом начале поселка, уже сильно уплотнившегося из-за возросшего вдвое населения, на холме краснозема я нашел настежь распахнутые по случаю смерти ворота и вошел во двор.
В тихом молчании стариков, тронутых брезгливым сочувствием к умершему, читалось уважение к предку, строго запрещавшему предавать земле всевозможных самоубийц, надругавшихся над жизнью.
Усопший покоился на бархатной подстилке во весь свой могучий рост и был красив еще не совсем умершей жизнью…
Его спокойное лицо с чуть приоткрытыми ресницами, из-под которых угадывались голубые глаза, было беззащитно от врожденной нежности.
В день, когда в садах пестрели ранние розы, было чудовищно лежать бездыханным и омрачать земное счастье смертью.
Убитые горем родные скулили, как раненые звери, и не находили себе места.
Люди, пришедшие небольшими группами пособолезновать, тихо перешептывались между собой, двигались в сад к тому роковому дереву, где и разыгралась трагедия.
Высокая ольха с раскидистыми ветвями стояла в середине сада, возвышаясь над мандариновыми деревцами. Под прислоненной к ней лестницей были разбросаны окурки, туфли и сама веревка, спущенная с высоты на рассвете вместе с удавленным дыханием парня.
Люди, не решаясь прикоснуться руками к вещам, разбросанным под деревом, жадно впивались в них глазами и объясняли сами себе их расположение.
Некоторые из них, обладающие проницательным умом, вводили толпу в курс мельчайших подробностей, превращая психологический этюд в многоходовку детективного романа…
— Что же привело несчастного к такому шагу? — любопытствовали из толпы, желая немедленно получить однозначный ответ на вопрос.
И тут же выдавались ответы вроде этого:
— Сумма отрицательных эмоций, накопившихся к моменту…
— Может ли трус решиться на подобный шаг? — интересовался кто-то.
И в этом случае ответ оказывался лаконичным:
— Трус умирает еще задолго до смерти…
Покинув это скорбное место, я смешался с толпой во дворе и, побыв в ней несколько минут, вышел на улицу.
С отчаянием человека, решившегося на крайность когда не столь важна сама причина, побудившая его на этот шаг,
в какой-то мере я был знаком.Упиваясь жестокой мыслью как способом отмщения, он примеривается к своей участи и укрепляется в ней, чтобы сохранить в чистоте твердые убеждения… И нет, кроме трусости, силы, способной отказаться от принятого ранее решения. А идти на компромисс ради сохранения обездоленной плоти было бы выбором жалких…
Понимая это скорее сердцем, нежели рассудком, самоубийца заранее отрезает себе путь к отступлению, оставляя за собой время для того, чтобы сдержать свое слово перед самим собой.
Преодолев себя и оставшись в своей смерти чистым перед принципом, он как бы говорил: сомневались? А теперь вы верите?..
Выйдя со двора с тяжелым сердцем, против своей воли я потащился к особнячку с ярко-красными ступеньками, ощущая дыхание безвестного охотника-хранителя, опалившего зарю моей ранней юности спасительным стыдом раскаяния.
Особнячок оказался пустяковым.
Всего лишь небольшой домик на высоком цоколе из красного кирпича, с которого по-прежнему сбегали во двор мимо широко разросшихся кустов фейхоа и горели ярко-красным деревянные ступеньки. На одной из них, как в давние времена, сидела молодящаяся старушка в бежевом халате из вельвета и листала потрепанную библию, шепча лукаво улыбающимися губами какие-то откровения…
Я открыл калитку и прошел во двор.
Подойдя поближе к старушке, поздоровался кивком и спросил Джулию.
— Какую вы спрашиваете Джулию? Их две! — ответила старушка, внимательно уставясь мне в бороду. — Вы, наверное, давно не были в наших краях…
— Давно, — проговорил я, боясь выдать себя. — С детских лет…
Старушка захлопнула книгу и встала со ступеньки, предлагая пройти в дом.
— Я вас чуть было не приняла за приезжего, — вновь заговорила старушка, пропуская меня вперед. — Лицо ваше мне незнакомо…
Я промолчал.
Комната, куда меня ввела старушка, оказалась обставленной так же, как шестнадцать лет тому назад.
Диван, комод с зеркалом. На комоде вместо патефона — магнитофон, рядом кассеты той же фирмы.
Не дожидаясь приглашения, я опустился на диван с овальным зеркалом на высокой спинке, едва сдерживая улыбку, и стал шарить глазами по комнате. Но вместо бабушки Джулии, всегда присутствовавшей в комнате во время наших занятий, на ее стуле сидела мать Джулии.
— Вы мне не сказали ничего о Джулии, — заговорил я. — Дома ли она?
— А вы не ответили мне, какую вам Джулию, — игриво ответила старушка.
— Ваша правда, — улыбнулся я, принимая игру. И тут мой взгляд упал на фотографию бабушки Джулии, окантованную черным крепом. — Давно? — спросил я, не решаясь произнести слово «смерть».
— Вы знали ее? — оживленно спросила она.
— Да, я знал ее…
Старушка поднесла платок к глазам и тихо вздохнула:
— Третий месяц пошел… — И после минутного молчания пояснила: — Летом бы исполнилось восемьдесят шесть лет… Жизнь у нее была трудная. Она воспитывала меня, рано умерла ее мать, бабушка моя, я ее и не помню. Затем воспитывала Джулию — дочь мою, потом и дочь Джулии, Джулию-младшую — правнучку. — Она говорила тепло, с волнением в горле, как говорят дети о своих родителях, отошедших в мир иной, и была рада случаю поговорить о ней сейчас…